Воспоминания о сократе ксенофонта читать. Воспоминания о СократеКнига I. Ксенофонт на службе у спартанцев

Глава 1. Опровержение первого пункта обвинения: Сократ не отрицал богов

Часто удивлялся я, какими это доводами люди, обвинявшие Сократа, убедили афинян, что он заслужил смертный приговор от сограждан. В постановлении против него было сказано приблизительно так: «Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь».

Что касается первого пункта обвинения, будто он не признает богов, признаваемых государством, какое доказательство этого они привели? Жертвы он приносил часто как дома, так и на общих государственных алтарях: это все видали; гаданиями не пренебрегал: это тоже ни для кого не было тайной. По всему городу болтали о рассказах Сократа, что божественный голос дает ему указания: это-то, мне кажется, и послужило главным основанием для обвинения его в том, что он вводит новые божества. На самом же деле он так же мало вводит нового, как и все другие, признающие искусство узнавать будущее, которые наблюдают птиц, голоса, приметы и жертвы: они предполагают, что не сами птицы и не сами встречные люди показывают, что полезно для гадающих, но что именно боги через них указывают это ; и Сократ думал так же. Но по большей части люди выражаются так, что птицы и встречные их отклоняют от чего-нибудь или побуждают; а Сократ как думал, так и говорил: божественный голос, говорил он, дает указания. Многим друзьям своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указание божественного голоса, и кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался. Однако кто не согласится, что он не хотел казаться друзьям ни глупцом, ни хвастуном? А он казался бы и тем и другим, если бы, выдавая свои советы за явление божественного порядка, потом оказывался бы солгавшим. Отсюда видно, что он не стал бы предсказывать, если бы не был уверен в истине своих слов. А можно ли в этом поверить кому-либо другому, как не богу? Если же веришь богам, то необходимо признать, что боги существуют. Мало того, он так еще поступал по отношению к друзьям: дела необходимые он советовал делать так, как, по их мнению, их можно сделать всего лучше; а в тех случаях, когда исход дела неизвестен, он посылал их к оракулу спросить, следует ли его делать. Так, например, кто хочет с успехом заниматься хозяйством или заведовать государственными делами, тому, говорил он, нужно еще погадать . Правда, чтобы стать хорошим плотником, кузнецом, земледельцем, или человеком, присматривающим за служанками, или способным к чему-то подобному, или хорошим счетоводом, домохозяином, военачальником, - всеми такими науками, думал он, может овладеть, конечно, и человеческий ум; но самое главное в них, говорил он, боги оставляют себе, и ничего из этого люди не знают. Так, например, кто превосходно засадил для себя деревьями участок земли, не знает, кто будет собирать плоды; кто превосходно построил себе дом, не знает, кто будет жить в нем; знаток стратегии не знает, полезно ли быть стратегом; человек, опытный в государственных делах, не знает, полезно ли стоять во главе государства; женившийся на красавице себе в отраду не знает, не будет ли от нее терпеть горе; породнившийся через брак с влиятельными лицами в городе не знает, не лишится ли он из-за них отечества . Кто воображает, будто в подобных случаях нет ничего зависящего от бога, а все будто бы зависит от человеческого ума, тот - безумец; безумцы также и вопрошающие оракул о том, что боги предоставили людям самим познать и решать, как, например, если бы кто стал спрашивать, какого человека лучше взять в возничие - умеющего править или не умеющего; или какого лучше взять в рулевые корабля умеющего править или не умеющего; вообще, кто вопрошает богов о том, что можно знать посредством счета, меры, веса, и о тому подобных вещах, тот, думал он, поступает нечестиво. Что боги предоставили людям познать и делать, тому, говорил он, должно учиться; а что людям неизвестно, о том нужно стараться узнать волю богов посредством гаданий: к кому боги милостивы, тому они дают указания.

Затем, Сократ всегда был на глазах у людей: утром ходил в места прогулок и в гимнасии, и в ту пору, когда площадь бывает полна народа, его можно было тут видеть; да и остальную часть дня он всегда проводил там, где предполагал встретить побольше людей; обычно он говорил, так что всякий мог его слушать. Тем не менее никто никогда не видел и не слышал от него ни одного нечестивого, безбожного слова или поступка.

Да он и не рассуждал на темы о природе всего, как рассуждают по большей части другие; не касался вопроса о том, как устроено то, что софисты называют «космос» , и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление. Напротив, он даже указывал на глупость тех, кто занимается подобными проблемами .

Первый вопрос относительно их, который он рассматривал, был такой: считают ли они себя достаточно знающими то, что нужно человеку, и потому приступают к изучению таких предметов или же, оставляя в стороне все человеческое, а занимаясь тем, что касается божественного, они думают, что поступают, как должно? Он удивлялся, как они не понимают, что это постигнуть человеку невозможно, когда даже те из них, которые больше всех гордятся своим уменьем рассуждать на эти темы, не согласны между собой, а смотрят друг на друга, как сумасшедшие. Одни сумасшедшие не страшатся даже и страшного, другие опасаются даже неопасного; одни не считают непристойным говорить или делать что бы то ни было хоть среди большого стечения народа, другие находят, что не следует даже показываться людям; одни не почитают ни храма, ни алтаря, ни вообще ничего божеского, другие благоговеют перед всякими камнями, кусками дерева, животными. Похожи на них и озабоченные вопросами о естестве мира: одним кажется, что сущее едино, другим, - что оно беспредельно множественно; одним кажется, что все вечно движется, другим, - что ничто никогда не может двинуться; одним кажется, что все рождается и погибает, другим, - что ничто никогда не может ни родиться, ни погибнуть . По поводу них он высказывал еще такое соображение. Кто изучает дела человеческие, надеется сделать то, чему научится, достоянием как себя, так и других: думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное - что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода. Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что есть благоразумие и что - безумие, что - храбрость и что - трусость, что государство и что - государственный муж, что есть человеческая власть и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее; кто знает это, тот, думал он, человек достойный, а кто не знает - по справедливости заслуживает названия человека низкого.

В тех случаях, когда убеждения его не были известны, ничего удивительного нет, что судьи пришли к ошибочному заключению о нем; но не удивительно ли, что они не приняли во внимание того, что все знали? Однажды, сделавшись членом Совета и принеся присягу, которую приносят члены Совета, в том, что они будут при исполнении этой должности руководиться законами, он попал в главы Народного собрания .

Когда народу захотелось осудить на смертную казнь стратегов Фрасилла и Эрасинида с их коллегами, всех одним голосованием, вопреки закону, Сократ отказался поставить это предложение на голосование, несмотря на раздражение народа против него, несмотря на угрозы многих влиятельных лиц: соблюдение присяги он поставил выше, чем угождение народу вопреки справедливости и чем охрану себя от угроз. Да, его вера в промысел богов о людях была не такова, как вера простых людей, которые думают, что боги одно знают, другого не знают; Сократ был убежден, что боги все знают - как слова и дела, так и тайные намерения, что они везде присутствуют и дают указания людям обо всех делах человеческих.

Ввиду этого я удивляюсь, как же афиняне поверили, что Сократ неразумно мыслит о богах - Сократ, который никогда не сказал и не сделал ничего нечестивого, а, наоборот, говорил и поступал так, что всякий, кто так говорит и поступает, был бы и считался бы благочестивейшим человеком.

Глава 2. Опровержение второго пункта обвинения: Сократ не развращал молодежь

Удивительным кажется мне также и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодежь - Сократ, который, кроме упомянутых качеств, прежде всего, более, чем кто-либо иной обладал воздержанием в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, затем способностью переносить холод, жар и всякого рода труды и к тому же такой привычкой к умеренности в потребностях, что, при совершенно ничтожных средствах, очень легко имел все в достаточном для него количестве. Так, если он сам был таким, то как мог сделать других безбожниками, нарушителями законов, чревоугодниками, сластолюбцами, неспособными к труду неженками? Напротив, он многих отвратил от этих пороков, внушив им стремление к добродетели и подав надежды, что если они станут заботиться о себе, то будут людьми нравственными. А между тем он никогда не брался быть учителем добродетели; но, так как все видели, что он таков, то это давало надежду людям, находившимся в общении с ним, что они, подражая ему, станут такими же.

Однако и тело он сам не оставлял без заботы и тех, кто не заботился о нем, не хвалил. Так, он осуждал тех, которые чрезмерно наедаются и потом чрезмерно работают, а находил полезным есть столько, сколько душа принимает с удовольствием, чтобы переваривать пищу удовлетворительно; такой распорядок он считал и довольно здоровым, и не мешающим заботиться о душе. Но при этом он не любил изнеженности и хвастовства ни в одежде, ни в обуви, ни в других жизненных потребностях.

И корыстолюбцами он не делал своих собеседников: от всяких страстей он отвращал их, а на тех, кто желал общения с ним, не наживался. В таком воздержании он видел заботу о свободе; а кто берет плату за свои беседы, тех он презрительно называл продавцами самих себя в рабство, так как они обязаны разговаривать с теми, с кого берут плату. Он удивлялся, как это человек, объявляющий себя добродетельным, берет деньги и не видит громадной пользы для себя в приобретении доброго друга, а боится, что тот, кто достигнет нравственного совершенства, не воздаст величайшей благодарности своему величайшему благодетелю. Сократ, напротив, не обещал никому никогда ничего подобного, но полагал, что если его собеседники поймут, что им одобряется, то они на всю жизнь останутся добрыми друзьями и с ним и между собою. Так как же такой человек может развращать молодежь? Разве только забота о добродетели есть развращение!

«Но, клянусь Зевсом, - говорит обвинитель, - Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы: он говорил, что глупо правителей государства выбирать посредством бобов , тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи, говорил обвинитель, - возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям». Я, напротив, думаю, что люди образованные, чувствующие в себе способность давать в будущем полезные советы согражданам, меньше, чем кто-либо другой, бывают склонны к насильственным действиям: они знают, что насилие сопряжено с враждой и опасностями, а путем убеждения можно достигнуть тех же самых результатов без опасности, пользуясь любовью; кого заставляют силой, тот ненавидит, как будто у него что-то отняли, а на кого воздействуют убеждением, тот любит, как будто ему сделали одолжение. Поэтому несвойственно образованным людям действовать насилием: такие поступки свойственны людям, обладающим силой, но без разума. Затем, кто осмеливается действовать насилием, тому нужно иметь сообщников, и немало; а кто может убеждать, тому не нужно никого: он уверен, что и один он может убеждать. Да и к убийствам такие люди склонны мало: кто захочет убивать человека вместо того, чтобы он, оставаясь в живых, был верен ему?

«Однако, - говорил обвинитель, - двое бывших учеников Сократа, Критий и Алкивиад, очень много зла наделали отечеству: Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержанностью, заносчивостью, склонностью к насилию» . Если они причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их; я расскажу только, какого рода была их связь с Сократом. Как известно, оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах: они хотели, чтобы все делалось через них и чтобы все говорили о них. А они знали, что Сократ, имея меньшие деньги, живет самостоятельно, что он воздерживается от всяких удовольствий и что со всеми собеседниками словами своими делает, что хочет. Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше описал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержанность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами? Я, со своей стороны, убежден, что если бы бог дал им на выбор или всю жизнь жить, как Сократ, или умереть, то они предпочли бы умереть. Это видно было по их действиям: как только они почувствовали свое превосходство над товарищами, они сейчас же отпрянули от Сократа и предались государственной деятельности, ради которой они и примкнули к Сократу.

По поводу этого, пожалуй, можно сказать, что Сократу не следовало учить своих собеседников политике, не научив их сперва властвовать собою. Против этого я не возражаю. Но все учителя, как я вижу, не только показывают ученикам собственным примером, как они сами исполняют свое учение, но и словом стараются склонить их к принятию своих мнений. И Сократ, я знаю, являл собою друзьям образец добронравного человека и вел превосходные беседы о добродетели и о других сторонах человека. И они, я знаю, пока были в общении с Сократом, умели властвовать собой, - не из страха, что Сократ накажет их или побьет, но потому, что тогда они действительно считали такой образ действий лучшим.

Пожалуй, многие, называющие себя философами, возразят, что никогда справедливый не может стать несправедливым, владеющий собою - необузданным и, вообще, кто научился чему-нибудь, чему можно учиться, никогда не может обратиться в незнающего. Я держусь другого мнения об этом: подобно тому, как работу тела не может исполнять тот, кто не развивает тело упражнением, так и работу души, я вижу, не может исполнять тот, кто не развивает душу: он не может ни делать того, что нужно делать, ни воздерживаться от того, от чего нужно воздерживаться. Поэтому и отцы удаляют сыновей, хотя бы они были и благоразумными, от людей испорченных: они убеждены, что общение с хорошими людьми служит школой совершенства, а общение с дурными - ведет к его уничтожению. Об этом свидетельствуют и поэты - один говорит:

У благородных добру ты научишься; если с дурными Будешь, то прежний свой ум ты потеряешь тогда,

Но добродетельный муж то бывает хорош, а то дурен .

Да, и я согласен с ними: как, не повторяя стихов, забываешь их, так, вижу я, и слова учителей забываются при невнимательном отношении к ним. А когда забудешь наставления, забудешь и те впечатления, при которых душа стремилась к нравственному совершенству; а забывши их, немудрено забыть и о нравственном совершенстве. Я вижу также, что люди, погрузившиеся в пьянство и поддавшиеся увлечениям любви, уже не могут заботиться о том, что нужно делать, и воздерживаться от того, что не нужно делать: многие, которые могли беречь деньги, пока не были влюблены, влюбившись, уже не могут беречь их, а истратив деньги, уже не избегают таких способов наживы, которых прежде избегали, считая их позорными. Так что же невозможного в том, что человек, прежде нравственный, потом становится безнравственным, и могший раньше поступать справедливо, потом не может? Ввиду этого мне кажется, что все хорошие, совершенные навыки можно развить в себе упражнением, а особенно нравственность: вожделения, насажденные в одном и том же теле с душой, склоняют ее не быть нравственной, а поскорее угождать им и телу.

Так вот, пока Критий и Алкивиад находились в общении с Сократом, они могли благодаря союзу с ним одолевать низменные страсти; когда же они оставили его, то Критий бежал в Фессалию и там проводил время среди людей, склонных скорее к беззаконию, чем к справедливости; Алкивиад, которого из-за его красоты ловили в свои сети многие женщины из почтенных семейств, а вследствие его влияния в родном городе и у союзников многие именитые люди портили угодливостью, который пользовался уважением у народа и легко достиг первенства, перестал наблюдать за собою, подобно тому, как атлеты, легко достигшие первенства на гимнастических состязаниях, пренебрегают упражнениями. При таких обстоятельствах, величаясь родом, превозносясь богатством, надменные благодаря своему влиянию, испорченные многими лицами и сверх всего этого давно уже оставившие Сократа, что мудреного, что они стали высокомерными? И после этого за ошибки, сделанные ими, обвинитель считает ответственным Сократа? А что Сократ сделал их нравственными людьми, когда они были молоды и когда человеку особенно свойственны безрассудство и невоздержанность, за это Сократ, по мнению обвинителя, не заслуживает никакой похвалы? Нет, в других случаях судят не так. Какой, например, флейтист, какой кифарист, какой вообще учитель, сделавший своих учеников искусными, может нести ответственность, если они, перейдя к другим учителям, окажутся хуже? Если чей-нибудь сын, находясь в общении с кем-либо, ведет себя благоразумно, а потом, подружившись с кем-либо другим, станет негодяем, то какой отец винит за это прежнего знакомого? Не хвалит ли он, напротив, первого тем больше, чем хуже сын его окажется под влиянием второго? Нет, сами отцы, хотя сыновья находятся при них, не несут ответственности за ошибки детей, если только они сами ведут жизнь нравственную. Справедливость требует так судить и о Сократе: если бы он сам поступал дурно, то было бы основание считать его негодным человеком; а если он всегда вел жизнь нравственную, то разве справедливо, чтоб он нес ответственность за пороки, которых у него не было?

Но, даже если он сам не делал ничего дурного, но одобрял их скверное поведение, то и в таком случае он может заслуживать упрека. Заметив, что Критий влюблен в Евтидема и соблазняет его, чтобы быть с ним в таких отношениях, в каких находятся люди, пользующиеся телом для любовных наслаждений, Сократ старался отвратить его от этой страсти: он указывал, как унизительно и недостойно свободнорожденному человеку, подобно нищему, выпрашивать милостыню у своего любимца, которому он хочет казаться дорогим, моля и прося у него подарка, да еще совсем нехорошего. Но так как Критий не внимал таким увещаниям и не отставал от своей страсти, то, говорят, Сократ, в присутствии многих лиц, в том числе и Евтидема, сказал, что у Крития, как ему кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Евтидема, как поросята трутся о камни. С этого-то времени и стал ненавидеть Сократа Критий: будучи членом коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию с Хариклом , он припомнил это Сократу и внес в законы статью, воспрещающую преподавать искусство слова: он хотел вредить ему, но, не зная, как к нему подступиться, возвел на него упрек, который обычно бросают всем философам , и старался оклеветать его перед людьми: я и сам никогда не слыхал таких речей от Сократа, и никто, сколько мне известно, не говорил, что слышал. События показали это: когда Тридцать массу граждан казнили, самых выдающихся, и многих подстрекали к несправедливым действиям, Сократ однажды сказал: «Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства». Когда Критию и Хариклу донесли об этом, они призвали Сократа, показали ему закон и запретили разговаривать с молодыми людьми. Сократ спросил их, можно ли предложить им вопрос по поводу того, что ему непонятно в этом запрещении. Они отвечали, что можно.

«Хорошо, - сказал Сократ, - я готов повиноваться законам; но, чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем. Почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова - потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно, или потому, что не- правильно? Если - говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться говорить правильно; если же - говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно».

Харикл рассердился и сказал ему: «Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное, - чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал»!

На это Сократ сказал: «Так чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми».

Харикл отвечал: «До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета , как людям еще не разумным; и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет».

«И когда я покупаю что-нибудь, - спросил Сократ, - если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?»

«О подобных вещах можно, - отвечал Харикл, - но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот, об этом не спрашивай».

«Так, и не должен я отвечать, - сказал Сократ, - если меня спросил молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?»

«О подобных вещах можно», - отвечал Харикл.

Тут Критий сказал: «Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке».

«Значит, - отвечал Сократ, - и оттого, что следует за ними - от справедливости, благочестия и всего подобного?»

«Да, клянусь Зевсом, - сказал Харикл, - и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не уменьшить числа коров».

Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и что они сердились за него на Сократа.

Итак, какого рода было знакомство Крития с Сократом и в каких отношениях они были друг с другом, сейчас сказано. Но я вижу, что никто не может ничему научиться у человека, который не нравится. А Критий и Алкивиад все время, пока были в общении с Сократом, были в общении с ним не потому, чтобы он им нравился, а потому, что они с самого начала поставили себе целью стоять во главе государства. Еще когда они были с Сократом, они ни с кем так охотно не стремились беседовать, как с политиками. Так, говорят, Алкивиад, когда ему не было еще двадцати лет, вел такую беседу о законах с опекуном своим Периклом, стоявшим тогда во главе государства:

«Скажи мне, Перикл, - начал Алкивиад, - мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?»

«Конечно», - отвечал Перикл.

«Так объясни мне, ради богов, - сказал Алкивиад, - когда я слышу похвалы некоторым за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон».

«Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон, - отвечал Перикл. - Твое желание совсем не трудно исполнить. Первый встречный скажет: законы - это все то, что большинство примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует».

«Какою же мыслью при этом руководствуются - хорошее следует делать или дурное?»

«Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, - отвечал Перикл. - Конечно, не дурное».

«А если не большинство, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, - это что?»

«Все, - отвечал Перикл, - что напишет властвующий, обсудив, что следует делать, называется законом».

«Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?»

«Да, - отвечал Перикл, - все, что пишет тиран, пока власть в его руках, это есть закон».

«А насилие и беззаконие, - спросил Алкивиад, - что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?»

«Мне кажется, да» - сказал Перикл.

«Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?»

«Мне кажется, да, - отвечал Перикл. - Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивший граждан, есть закон».

«А все то, что пишет меньшинство, не убедив большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны?»

«Мне кажется, - отвечал Перикл, - все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, - все равно, пишет он это, или нет, будет скорее насилие, чем закон».

«Значит, и то, что пишет все большинство, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедив их, будет, скорее, насилие, чем закон?»

«Да, Алкивиад, - отвечал Перикл, - и мы в твои годы мастера были на такое же; мы заняты были этим и придумывали подобное тому, чем, по-видимому, занят теперь и ты».

Алкивиад на это сказал: «Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом мастерстве!»

Итак, как только они заметили свое превосходство над государственными деятелями, они уже перестали подходить к Сократу: он и вообще им не нравился, да к тому же, когда они подходили к нему, им было неприятно слушать его выговоры за их провинности. Они предались государственной деятельности, ради которой и обратились к Сократу.

Но Критон, Херефонт, Херекрат, Гермоген, Симмий, Кебет, Федонд и другие собеседники Сократа искали его общества не с тем, чтобы сделаться ораторами в Народном собрании или в суде, но чтобы стать совершенными и хорошо исполнять свои обязанности по отношению к семье, слугам, родным, друзьям, отечеству, согражданам. И никто из них ни в молодости, ни в пожилых годах не делал ничего дурного и не подвергался никакому обвинению.

«Но Сократ, - говорит обвинитель, - учил презрительно обращаться с отцами: он внушал своим собеседникам убеждение, что он делает их мудрее отцов, и указывал, что по закону можно даже отца заключить в оковы, если доказать его умопомешательство: это ему служило доказательством в пользу законности того, чтобы образованный человек держал в оковах необразованного». На самом деле Сократ был того мнения, что человек, заключающий в оковы другого за недостаток у него образования, может быть на законном основании сам заключен в оковы людьми, знающими то, чего он не знает. Ввиду этого он часто исследовал вопрос о различии между незнанием и сумасшествием: сумасшедших, думал он, следует держать в оковах как для их собственной пользы, так и для пользы их друзей; а что касается не знающих того, что нужно знать, то справедливость требует, чтобы они учились у знающих.

«Но Сократ, - говорил обвинитель, - внушал своим собеседникам неуважение не только к отцам, но и к другим родственникам: он указывал, что при болезни или судебном процессе помогают не родственники, но в первом случае врачи, а во втором - ловкие защитники». По словам обвинителя, также и о друзьях Сократ говорил, что нет никакой пользы от их расположения, если они не будут в состоянии оказывать помощь; только те, говорил будто бы он, имеют цену, которые знают то, что должно, и умеют это объяснить. Таким образом, он будто бы внушал молодым людям убеждение, что он сам умнее всех и способен сделать и других умными, и через это приводил их в такое настроение, что в их глазах все другие не имели никакой цены в сравнении с ним. Да, я знаю, он выражался так об отцах и других родственниках, и о друзьях; мало этого, он говорил еще то, что, по исходе души, в которой только и происходит разумение, тело самого близкого человека поскорее выносят и скрывают под землей. «Даже и при жизни, - говорил он, - всякий, хоть и любит себя более всего, от своего собственного тела сам отнимает все ненужное и бесполезное и другому предоставляет это делать. Так, например, люди сами у себя обрезывают ногти, волосы, мозоли и врачам предоставляют отрезать и отжигать (больные части) со страданием и болью, да еще считают себя обязанными за это платить им мзду; слюну выплевывают изо рта как можно дальше, потому что, оставаясь во рту, пользы она не приносит им никакой, а скорее приносит вред». Да, это он говорил, но не в том смысле, что отца надо зарыть живым, а себя разрезать на куски; но, доказывая, что все неразумное не заслуживает уважения, он внушал каждому стремление быть как можно более разумным и полезным, чтобы тот, кто хочет пользоваться уважением отца, брата или кого другого, не сидел сложа руки, полагаясь на свое родство, а старался быть полезным тем, от кого хочет заслужить уважение.

Говорил про него обвинитель еще то, что он из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и, приводя их в виде доказательства, внушал своим собеседникам преступные мысли и стремление к тирании, например, из Гесиода стих:

Повторяя этот стих, он будто бы говорил, что поэт советует не гнушаться никаким делом, ни бесчестным, ни зазорным, но и за такие дела браться с целью наживы. Но на самом деле, когда Сократ в дискуссии приходил к соглашению, что быть работником - полезно и хорошо, а быть бездельником вредно и дурно, и что работать - хорошо, а бездельничать - дурно, то он говорил, что люди, делающие что-нибудь хорошее, работают и что они работники, а играющих в кости или делающих что-нибудь скверное и вредное он обзывал бездельниками. При таком понимании окажется верным изречение:

Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.

По словам обвинителя, Сократ часто повторял место из Гомера о том, что Одиссей

Если царя где встречал или воина знатного родом,

Став перед ним, он его останавливал кроткою речью:

«О многочтимый! Тебе не пристало дрожать, словно трусу.

Лучше на место садись и других усади средь народа».

Если ж кричавшего громко он мужа встречал из народа,

Скиптром его ударял и бранил его грозною речью:

«Сядь, злополучный, недвижно и слушай, что скажут другие,

Те, кто мудрее тебя; ты ж негоден к войне и бессилен

И никогда ни во что не считался в бою, ни в совете».

Эти стихи он толковал будто бы в том смысле, что поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков. Но на самом деле Сократ этого не говорил: в таком случае, думал он, и ему самому пришлось бы быть битым; он говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были. Нет, напротив, Сократ, как всем известно, был другом народа и любил людей. Много находилось людей, усердно искавших общения с ним, и в Афинах и среди чужеземцев, но он ни с кого не требовал платы за свои беседы, однако со всеми щедро делился своими сокровищами; некоторые из них дорого продавали другим то немногое, что получили от него даром, и не были друзьями народа подобно ему: кто не мог платить им деньги, с теми они не хотели вести беседы. Сократ же слыл у иноземцев украшением родного города - в гораздо большей степени, чем в Спарте Лих, прославившийся этим: Лих во время Гимнопедий угощал иностранцев, приезжавших в Спарту, а Сократ, в течение всей жизни тратя себя самого, приносил громадную пользу всем желавшим: кто пользовался его обществом, уходил от него нравственно улучшенным.

Итак, по моему мнению, Сократ при таких достоинствах заслуживал скорее почета, чем смертного приговора от сограждан. Да, если посмотреть на это дело с точки зрения законов, то придешь к тому же заключению. По законам смертная казнь назначена в наказание тому, кто уличен в воровстве, в похищении платья, в срезании кошельков, в прорытии стен, в продаже людей в рабство , в святотатстве; а Сократ больше всех на свете был далек от таких преступлений. Далее, перед отечеством он никогда не был виновен ни в неудачной войне, ни в мятеже, ни в измене, ни в другом каком бедствии. В частной жизни он тоже никогда ни у кого не отнимал имущества, никого не повергал в несчастие; никогда он даже обвинения не навлек на себя ни в чем вышеупомянутом. Так как же он может подлежать суду по этой жалобе? Вместо того, чтобы не признавать богов, как было сказано в жалобе, он почитал богов больше, чем кто-либо другой, как всем было известно; вместо того, чтобы развращать молодежь, в чем его обвинял тот, кто возбудил судебный процесс, он своих друзей, имевших порочные страсти, отвращал от них, как всем было известно, внушая им стремление к прекрасной, высокой добродетели, благодаря которой процветают и государства, и семьи. А при таком образе действий разве не заслуживал он великого почета У сограждан?

Глава 3. Сократ был полезен ученикам примером и учением

Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, - как делом, обнаруживая пред ними, каков он есть, так и беседами, - об этом я теперь напишу, что припомню.

Что касается отношения к богам, его дела и слова - это всем было известно - были согласны с ответом Пифии , который она дает на вопрос, как поступать относительно жертвоприношений, почитания предков или тому подобного: Пифия дает ответ, что кто поступает по обычаю родного города, тот поступает благочестиво. Сократ и сам так поступал и другим советовал, а кто поступает как-нибудь иначе, те, думал, глупы и берутся не за свое дело.

В молитвах он просто просил богов даровать добро, ибо боги лучше всех знают, в чем состоит добро; а просить богов о золоте, серебре, тирании или о чем-нибудь подобном - это все равно, думал он, что просить об игре в кости, сражении или о чем-нибудь другом, исход чего совершенно неизвестен.

Жертвы приносил он небольшие, потому что и средства у него были небольшие, но не принижал себя перед теми, кто приносит много больших жертв от своих богатств. Богам, говорил он, не было бы присуще совершенство, если бы они большим жертвам радовались больше, чем малым: в таком случае часто дары порочных людей им были бы угоднее, чем дары хороших; да и людям не стоило бы жить, если бы дары порочных были угоднее богам, чем дары хороших. По его убеждению, боги всего более радуются почету от людей наиболее благочестивых. Он хвалил также следующий стих:

Жертвы бессмертным богам приноси сообразно достатку.

Также и по отношению к друзьям, чужеземным гостям и в разных других обстоятельствах жизни совет «приноси по достатку» он находил прекрасным.

Если ему казалось, что ему дается какое-нибудь указание от богов, то уговорить его поступить вопреки этому указанию было труднее, чем уговорить взять проводника, слепого и не знающего дороги, вместо зрячего и знающего. Да и других обзывал он глупцами, кто поступает вопреки указанию богов из опасения дурной славы у людей. Сам же он пренебрегал всем человеческим в сравнении с божественными знаками.

Тот образ жизни, к которому он приучил и душу, и тело, был таков, что при нем всякий проживет безмятежно и безопасно, если только по воле богов не произойдет чего-нибудь необыкновенного. Жизнь обходилась ему так дешево, что не знаю, можно ли так мало зарабатывать, чтобы не получать столько, сколько было достаточно для Сократа. Пищи он употреблял столько, сколько мог съесть с аппетитом, а к еде приступал с такой подготовкой, что голод служил ему приправой; питье всякое ему было вкусно, потому что он не пил, если не чувствовал жажды. Если когда его приглашали на обед и он соглашался прийти, то он совершенно легко мог уберечься от чрезмерного пресыщения, от чего огромному большинству людей очень трудно уберечься. Кто не мог этого сделать, тем он советовал избегать таких кушаний, которые соблазняют человека есть, не чувствуя голода, и пить, не чувствуя жажды: это, говорил он, вредит желудку, голове и душе. Он шутил, что и Кирка , должно быть, превращала людей в свиней, угощая их такими кушаниями в изобилии; а Одиссей, благодаря наставлению Гермеса и собственной умеренности, удержался от чрезмерного их употребления и оттого не превратился в свинью. Так он говорил об этом шутливо и, вместе с тем, серьезно.

От любви к красавцам советовал он тщательно воздерживаться: нелегко, говорил он, владеть собою, касаясь таких людей. Услышав однажды, что Критобул , сын Критона, поцеловал Алкивиадова сына, красавца, он спросил Ксенофонта в присутствии Критобула:

Скажи мне, Ксенофонт, не правда ли, ты считал Критобула скорее скромным, чем дерзким, скорее осторожным, чем безрассудным и кидающимся в опасность?

Конечно, - отвечал Ксенофонт.

Так считай его теперь в высшей степени отчаянным и необузданным: он станет и между мечей кувыркаться , и в огонь прыгать.

Что же ты заметил в его поступках, что так дурно думаешь о нем? произнес Ксенофонт.

Да разве он не отважился поцеловать Алкивиадова сына, такого хорошенького, цветущего?

Ну, если этот отчаянный поступок - такого рода, - сказал Ксенофонт, - то, мне кажется, и я могу попасть в эту опасность!

О, несчастный! - сказал Сократ. - Как ты думаешь, что с тобой может быть после поцелуя красавца? Разве не станешь ты сейчас же рабом из свободного человека? Разве не станешь разоряться на вредные удовольствия? Разве будет у тебя время позаботиться о прекрасном? Разве не будешь ты вынужден усердно заниматься такими вещами, какими не станет заниматься и сумасшедший?

О, Геракл! - сказал Ксенофонт. - Какую странную силу ты приписываешь поцелую!

И ты этому удивляешься? - отвечал Сократ. - Разве ты не знаешь, что фаланги, величиной меньше пол-обола, только прикоснувшись ртом, изводят людей болью и лишают рассудка?

Да, клянусь Зевсом, - отвечал Ксенофонт, - ведь фаланги что-то впускают при укусе.

Глупец! - сказал Сократ. - А красавцы при поцелуе разве не впускают чего-то? Ты не думаешь этого только оттого, что не видишь. Разве ты не знаешь, что этот зверь, которого называют молодым красавцем, тем страшнее фаланг, что фаланги прикосновением впускают что-то, а красавец даже без прикосновения, если только на него смотришь, даже издалека, впускает что-то такое, что сводит человека с ума? (Может быть, и Эроты потому называются стрелками, что красавцы даже издали наносят раны.) Нет, советую тебе, Ксенофонт, когда увидишь такого красавца, бежать без оглядки. А тебе, Критобул, советую на год уехать отсюда: может быть, за это время, хоть и с трудом, ты выздоровеешь.

Таким образом, и по отношению к любовным увлечениям он держался того мнения, что люди, не чувствующие себя в безопасности от них, должны направлять их на то, чего без особенно большой потребности тела душа не примет и что, при появлении потребности, хлопот не доставит. Асам он, несомненно, был так хорошо вооружен против таких увлечений, что ему легче было держаться в отдалении от самых красивых и спелых, чем другим от самых перезревших и безобразных.

Такие вот правила усвоил он себе относительно пищи, питья и любовных наслаждений и был того мнения, что удовольствия он испытывает достаточно, нисколько не меньше, чем те, которые об этом много хлопочут, а печали испытывает гораздо меньше.

Глава 4. Разговор с Аристодемом об отношении божества к человеку

Если некоторые, на основании письменных и устных свидетельств о Сократе, думают, что он обращать людей к добродетели умел отлично, но указывать путь к ней не был способен, то пусть они рассмотрят не только те беседы его, в которых он ради исправления при помощи вопросов опровергал людей, воображающих, что они все знают, но также и повседневные беседы его с друзьями, и пусть тогда уже судят, был ли он способен нравственно возвышать их.

В первую очередь я изложу слышанную мною беседу его с Аристодемом , по прозванию Малым, о божестве.

Заметив, что он не приносит жертв богам и не прибегает к гаданиям, а, напротив, даже смеется над теми, кто это делает, он обратился к нему с таким вопросом:

Скажи мне, Аристодем, есть ли люди, премудростью которых ты восхищаешься?

Да, - отвечал он.

Назови нам имена их, - сказал Сократ.

В эпической поэзии я всего больше восхищаюсь Гомером, в дифирамбе - Меланиппидом , в трагедии - Софоклом , в скульптуре - Поликлетом , в живописи Зевксидом .

Кто же, по-твоему, заслуживает большего восхищения - тот ли, кто изготовляет изображения, лишенные разума и движения, или тот, кто создает живые существа, разумные и самодеятельные?

Клянусь Зевсом, гораздо больше тот, кто творит живые существа, если действительно они появляются не по какой-то случайности, но благодаря разуму.

Какие же вещи ты признаешь делом случайным и какие - делом разума: те ли, цель существования которых неизвестна, или те, которые существуют для какой-нибудь пользы?

Надо полагать, конечно, что предметы, получающие благодаря разуму бытие для какой-нибудь пользы.

Так не кажется ли тебе, что тот, кто изначала творил людей, для пользы придал им органы, посредством которых они все чувствуют, - глаза, чтобы видеть, что можно видеть, уши, чтобы слышать, что можно слышать? А от запахов какая была бы нам польза, если бы не был дан нос? А какое у нас было бы ощущение сладкого и острого и вообще всего приятного на вкус, если бы не был вложен язык, знаток этого? Кроме того, как ты думаешь, не похоже ли на дело промысла вот еще что: так как зрение слабо, то он защитил его веками, которые когда надо ими пользоваться, растворяются, как дверь a во сне запираются? А чтобы и ветры не вредили ему, он насадил ресницы в виде сита; бровями словно навесом, отделил место над глазами чтобы даже пот с головы не портил их? Далее, орган слуха воспринимает всякие звуки, но никогда не наполняется? Передние зубы у всех животных приспособлены к разрезанию, а коренные - к раздроблению пищи, полученной от них? Рот, через который живые существа вводят в себя пищу, какую желают, он поместил близ глаз и носа? А так как то, что выходит из человека, неприятно, то он направил каналы этого в другую сторону, как можно дальше от органов чувств? Все это так предусмотрительно усвоено: неужели ты затрудняешься сказать, что это - дело ли случайности или дело разума?

Нет клянусь Зевсом, - отвечал Аристодем, - если смотреть на это с такой точки зрения, то оно очень похоже на искусное произведение какого-то божественного, любящего живые существа художника.

А то, что он насадил стремление к деторождению насадил в матерях стремление к выкармливав а во вскормленных детях величайшую любовь к жизни и величайший страх к смерти?

Без сомнения, и это похоже на искусную работу кого-то, поставившего себе целью бытие живых существ.

А в самом себе ты признаешь присутствие чего-нибудь разумного?

Спрашивай: я буду отвечать.

А в других местах нигде нет ничего разумного? Неужели ты можешь так думать, зная, что в теле находится лишь маленькая часть громадного существа земли и ничтожная доля огромного количества влаги? Равным образом, от каждого из остальных сущих, несомненно великих, ты получил по ничтожной частице в состав твоего тела; только ум, стало быть, которого нигде нет, по какому-то счастливому случаю, думаешь, ты весь забрал себе, а этот мир, громадный, беспредельный в своей множественности, думаешь, пребывает в таком стройном порядке благодаря какому-то безумию?

Да, клянусь Зевсом, думаю так: я не вижу хозяев, как знаю мастеров в здешних работах.

Да ведь и души своей ты не видишь, а она хозяйка тела: поэтому, если рассуждать таким образом, ты имеешь право сказать, что ты ничего не делаешь по разуму, а все по случайности.

Тут Аристодем сказал:

Нет, Сократ, право, я не смотрю с презрением на божество, а, напротив, считаю его слишком величественным, чтобы ему нужно было еще почитание с моей стороны.

Если так, - возразил Сократ, - то чем величественнее божество, которое, однако, удостаивает тебя своего попечения, тем больше следует чтить его.

Будь уверен, - отвечал Аристодем, - если бы я пришел к убеждению, что боги хоть сколько-нибудь заботятся о людях, я не стал бы относиться к ним с пренебрежением.

Так неужели ты думаешь, что они не заботятся? Во-первых, из всех живых существ одному лишь человеку они дали прямое положение, а это прямое положение дает возможность и вперед смотреть дальше, и вверху находящиеся предметы лучше видеть, а через это уменьшается опасность повредить зрение, слух и рот. Затем, всем животным они дали ноги, дающие им возможность только ходить, а человеку прибавили еще и руки, исполняющие большую часть дел, благодаря которым мы счастливее их. Мало того, хотя все живые существа имеют язык, но только язык человека они сделали способным, посредством прикосновения его к разным местам рта, произносить членораздельные звуки, так что мы можем сообщать друг другу, что хотим. Далее, утехи любви для животных они ограничили известным временем года, а нам они даруют их непрерывно до старости. Однако бог нашел недостаточным позаботиться только о теле, но, что важнее всего, он насадил в человеке и душу самую совершенную. Так, прежде всего, у какого другого существа душа заметила, что есть боги, создавшие этот великий, прекрасный мир? Какой другой род существ, кроме человека, чтит богов? Какая душа более, чем человеческая, способна принимать меры предосторожности против голода, жажды, холодов, жара, бороться с болезнями, развивать силу упражнениями, работать над изучением чего-либо, помнить все, что услышит, увидит, изучит? Неужели тебе не ясно, что в сравнении с другими существами люди живут, как боги, уже благодаря своему природному строю далеко превосходя животных и телом, и душой? Если бы у человека было, например, тело быка, а разум человека, он не мог бы делать, что хочет; точно также животные, имеющие руки, но лишенные разума, в лучшем положении от этого не находятся. А ты, получив в удел эти драгоценные Дары, думаешь, что боги о тебе не заботятся? Что Же они должны сделать, чтобы ты признал их попечение о тебе?

Я признаю это, когда они будут посылать мне, как, ты говоришь, они посылают тебе, советников для указания, что делать и чего не делать.

А когда они, - отвечал Сократ, - дают через гадания указания афинянам, желающим узнать будущее, или когда эллинам и даже всем людям, посылая чудесные знамения, они предвещают что-нибудь, разве, думаешь, не дают они и тебе указаний, а только тебя исключают и оставляют вне своих забот? Как ты думаешь, неужели боги насадили бы в людях убеждение в том, что они могут делать добро и зло, если бы они не имели силы для этого? Неужели люди никогда не заметили бы, что они вечно подвергаются обману? Разве ты не видишь, что самые долговечные и мудрые учреждения человеческие - государства и народы - наиболее почтительны к богам и самые разумные возрасты наиболее преданы заботе о богах? Дорогой мой, - прибавил он, пойми, что и твой ум, пока находится в твоем теле, распоряжается им, как хочет. На этом основании следует думать, что и целомудрый разум всего устраивает вселенную так, как ему угодно: не думай что твой взор может простираться на много стадий , а глаз бога слишком слаб, чтобы сразу все видеть, и что твоя душа может заботиться и о здешних делах, и об египетских, и о сицилийских, а разум бога недостаточно силен, чтобы сразу обо всем иметь попечение. Но, оказывая услуги людям, ты узнаешь, кто готов и тебе оказывать услуги; делая им приятное, узнаешь, кто и тебе делает приятное; советуясь с ними, узнаешь, кто умен: подобно этому, если, служа богам, ты попробуешь узнать, захотят ли они тебе давать советы о чем-нибудь, неизвестном людям, то поймешь, что божество обладает таким могуществом и такими свойствами, что может сразу все видеть, все слышать, везде присутствовать и сразу обо всем иметь попечение.

Этими беседами, мне кажется, Сократ так воздействовал на своих друзей, что они удалялись от всяких нечестивых, несправедливых и предосудительных поступков, не только когда их видели люди, но и когда они были одни, потому что были убеждены, что ни один их поступок не может остаться скрытым от богов.

Угадывание того, что делают боги, входило в каждодневную жизнь греков; любой человек и сам пытался понять, что означает та или иная примета (чем занимаемся и мы с Вами, читатель!), но существовали и предсказатели, например, жрецы в храме Аполлона в Дельфах. Астрологические гадания пришли в Элладу лишь в конце IV века после походов Александра Македонского (см. также: Ксенофонт «Апология (защита) Сократа на суде», прим. к с. 93).

Далее следует интереснейшее рассуждение о свободе и «рабстве воли» (Лютер). В этом неразрешимом философском споре Сократ занимал, как кажется, позицию, близкую к той, что установилась в позднем католицизме (исключая, разумеется, гадания): будущее и исход человеческих дел полностью в руках Божьих, но и человек не должен складывать рук в ожидании решения.

Если влиятельный человек будет подвергнут остракизму (изгнанию), что случалось часто, та же участь могла постигнуть родственника.

«Космос» - в буквальном переводе «порядок», «украшение»; в философии Пифагора, Эмпедокла слово получило значение «вселенная», мировой замысел, существующий благодаря высшей гармонии (часто определяемой некими числами).

В данном случае Ксенофонт имеет в виду софистов невысокого полёта.

Учение о единстве возникновения и исчезновения, о непрерывном движении, как форме существования мира, принадлежит Гераклиту Эфесскому. Зенон Элейский выдвигал гипотезу вечного покоя и невозможности движения (скорее, иллюзорности наших представлений о том, что все движется). Впоследствии на эту тему было немало сказано, в частности, о «неподвижности» времени; вот, например, строфа забытого поэта XIX века Владимира Бенедиктова: И нету настоящему конца, / И нет начала. Люди вздор городят / О времени, - оно для мудреца /Всегда стоит, они ж вдут, проходят / Или плывут пожизненной реке / И к берегам относят то движенье, /Которое на утлом челноке / Свершают сами. Всюду - заблужденье. («На 1861»).

406 г., когда Сократ по воле жребия сначала оказался членом Совета пятисот, а потом таким же образом председателем-эпистатом комиссии пританов, управляющих Афинами. И надо же так совпасть, что именно в тот день, когда он был председателем, - созвано было Народное собрание, чтобы судить стратегов после сражения при Аргинузских островах! Согласно закону, Сократу пришлось председательствовать на этом Народном собрании-судилище, и он сделал все возможное, пытаясь унять разбушевавшуюся толпу и спасти невинных людей. Увы, опять же согласно закону, один человек исполнял должность эпистата сутки, после чего сменялся другим пританом; и тот, другой, позволил демагогам и страстям взять верх: шестерых стратегов казнили. Эта история и составляет канву рассказа Ксенофонта (см. также: Платон. «Апология Сократа», прим. к с. 71).

Высшие административные и судебные должности в Афинах, особенно со времен Солона (590-е годы), занимались по жребию («Демократия есть такая форма правления, где должности занимаются по жребию» - Аристотель. «Риторика» 1, 8, 1365 в). Голосованием, «поднятием рук», избирались стратеги, другие военные командиры, финансовые начальники и т. д. Что касается бобов, то в отдаленную эпоху они использовались в качестве «бюллетеней».

Ксенофонт дает точную характеристику обоим историческим персонажам. О блестящей, трагической и жалкой судьбе Алкивиада (ок. 450 - ок. 404) подробно написал Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях». Олигархией Ксенофонт называет диктатуру Тридцати тиранов, возглавлял ее Критий (ок. 460–403), см. также: Предисловие).

Первая цитата из прославленного поэта Феогнида (вторая половина VI в.); автор другого стиха неизвестен.

«Модный» в Афинах красавчик.

Второй по влиянию руководитель в коллегии Тридцати тиранов.

Имеются в виду софисты или метеорософисты, которые перелицовывали понятия и внедрялись в тайны мироздания.

Имеется в виду Совет пятисот, управлявший Афинами в периоды «нормальной» демократии, членами которого могли быть только полноправные (и по отцу, и по матери) граждане не моложе 30.

Гесиод жил ок. 700 г., он может считаться первым исторически достоверным поэтом; автор эпических поэм «Труды и дни» и «Теогония». Возможно, его, как и многих последующих служителей Муз, вывела на стезю творчества личная драма: брат по имени Перс обманом лишил его наследства. «Труды и дни» - посвящена земным делам, «Теогония» - истолкованию мироздания и мифологии богов.

«Илиада», 11, 188.

Лих знаменит своей щедростью. Гимнопедий - местный спартанский праздник в честь павших в сражениях при Фирее и Арголиде в 546 году.

Стены домов несложно было прорыть, поскольку они делались из необожженного кирпича или дерева. Похищение людей и продажа в рабство один из промыслов тогдашних преступных «мафий».

Пророчица в Дельфийском храме.

Стих из «Трудов и дней» Гесиода (ст. 336).

Великий трагический поэт-драматург (496–406 годы)

Знаменитый скульптор, живший в эпоху Перикла; его стиль отличает выразительность и динамичность, ставшие образцовыми.

Живописец IV–V века. Мастер светотени и перспективы, о его картине, изображавшей семь кентавров, ходили легенды. Бывал в Афинах и встречался с Сократом.

По-видимому, имеются в виду те же демоны, гении в сократовском понимании.

Стадии равен 177 метрам.

(около 444–356 до Р. X.)

Юность Ксенофонта, знакомство с Сократом

Ксенофонт, после и третий замечательный греческий историк, был афинянин из демоса Эрхеи, филы Айгеиды. Он родился, по наиболее вероятному расчету, в 444 г. до Р. X. (Ол. 84, 1). Отец его, Грилл, был, как кажется, человек состоятельный и мог потратить некоторые средства на образование своего сына. На состоятельность его семейства указывает уже и то, что Ксенофонт служил в гражданской коннице, в которую могли поступать только люди со средствами, так как всадник должен был постоянно содержать на свой счет двух строевых лошадей.

Диоген Лаэрций, в сочинении которого «Жизнеописания философов» находится также и биография Ксенофонта, сообщает, что в юности он был благонравен и скромен и отличался особенной красотой; это и было причиной, почему Сократ обратил на юношу свое внимание и старался привлечь его к себе. Сократ , который, по его собственным словам, имел привычку бродить по афинским улицам и «ловить людей», с целью направлять их на путь добродетели, особенно старался привлекать в число своих учеников таких юношей, по внешней красоте которых можно было заключать о гармоническом развитии их душевных сил. Диоген рассказывает, каким образом философ «поймал» молодого Ксенофонта. Встретив однажды юношу в узкой улице, он, протянув поперек палку, загородил ему дорогу и спросил, где можно купить такие-то и такие-то съестные припасы. Ксенофонт ответил на его вопрос; тогда он спросил опять, где воспитываются способные и хорошие люди. Молодой человек затруднился дать ответ. Тогда Сократ сказал ему: «Ну, так иди за мной, и узнаешь». Ксенофонт пошел за ним, и с тех пор сделался его вернейшим приверженцем и учеником, с радостью принял его учение и старался устроить сообразно с этим учением всю свою жизнь. Таким образом, уроки Сократа сделались для Ксенофонта основными принципами его нравственного существа. Впрочем, любознательный юноша старался усовершенствовать свое образование, обращаясь и к другим источникам; так, например, он учился красноречию у софиста Продика Кеосского.

Участие Ксенофонта в Пелопоннесской войне

Итак, Ксенофонт отправился с войском Кира, дружбу которого он приобрел, в надежде, что поход предпринят только против писидийцев; так как кроме лакедемонянина Клеарха, главнейшего полководца в войске Кира, действительная цель похода никому не была известна. Только уже в Киликии войску сообщили все. В битве при Кунаксе, на Евфрате, решилась судьба Кира (3 сентября 401 г.). Сам он был убит, его азиатские войска разбиты; но его греческие наемники, среди которых находился и Ксенофонт, одержали победу над войском Артаксеркса. Смерть Кира поставила греческое наемное войско, состоявшее более чем из десяти тысяч человек, в чрезвычайно затруднительное положение. Как из центра персидского царства возвратиться на родину, находящуюся более чем за 2000 верст, войску, со всех сторон окруженному врагами, готовящими ему гибель? Нужно пройти чрез враждебные страны, переправляться через большие реки, через высокие горы... Но они не отчаивались. Ксенофонт описывал потом в своём сочинении, как Клеарх, принявший на себя предводительство, смелым наступательным движением до того напугал царя Артаксеркса и его полководца Тиссаферна, что они предложили грекам заключить договор, по которому персы обязывались под предводительством Тиссаферна проводить греческое войско на родину, не нанося ему никакого вреда, и снабдить его съестными припасами. Греки, со своей стороны, должны были воздерживаться во время пути от всяких враждебных действий против персов. Но так как на прямой дороге, по которой войско Кира пришло в Кунаксу, можно было опасаться недостатка в съестных припасах, то для отступления был избран окольный путь, ведший от Евфрата к Тигру и через горы вверх по восточному берегу этой реки, через земли кардухов и армян, к Черному морю.

Так начался знаменитый Анабасис - "восхождение" Десяти тысяч эллинов с низменностей Месопотамии в расположенные севернее горные возвышенности. Скоро греки заметили, что Тиссаферн, сопровождающий их со своим войском, задумывает против них недоброе. Ксенофонт описал потом, как в момент, когда эллины расположились лагерем на притоке Тигра Забате, Клеарх и четверо других полководцев, в том числе и Проксен, были изменнически заманены в палатку Тиссаферна и взяты в плен, а 20 лохагов или начальников отрядов, которые явились вместе с стратегами, были перебиты тут же, перед палаткой. Стратеги в цепях были отправлены к персидскому двору и там казнены. Греки в своем лагере на Забате, лишившись большей части своих предводителей, оказались в самом беспомощном положении, совсем упали духом и отчаялись в своем спасении. Никто из оставшихся в живых начальников не имел в себе настолько энергии и решимости, чтобы стать во главе войска и возбудить в нем упавшее мужество. Спасителем явился Ксенофонт, – волонтер, находившийся при войске без всякой должности. Ободренный сновидением Ксенофонт, человек энергичный, практический и обладающий аттическим образованием, своим решительным вмешательством, ловкою речью и умным советом сумел снова воодушевить войско, так что греки решили на место погибших выбрать себе новых начальников и продолжать отступление. Ксенофонт был выбран на место Проксена; спартанец Хейрисоф, еще раньше бывший стратегом, принял начальство над передовым отрядом, а Ксенофонт – над арьергардом. На нем лежала самая трудная обязанность, так как он был душою всего предприятия. Можно смело сказать, что без Ксенофонта все войско погибло бы. Он с чрезвычайным искусством провел войска, среди многочисленных затруднений, но без больших потерь, через неприятельскую страну, через горы в земле кардухов и в Армении, к Эвксинскому Понту, в греческий город Трапезунд, куда Ксенофонт и его соратники прибыли в начале февраля 400 года до Р. Х. Путь оттуда до Византия и в Европу представлял не менее затруднений, хотя и в другом роде. Теперь, когда спасение считалось уже несомненным, и войско не хотело вернуться домой с пустыми руками, Ксенофонту пришлось вести борьбу с появившимися раздорами, возмущениями, страстью к грабежу, с завистью, недоброжелательством и коварством предводителей; но благодаря своему уму, красноречию и силе своего образования, ему все-таки удалось снова уладить дело.

Анабасис десяти тысяч греков. Карта военной экспедиции, которая послужила темой сочинения Ксенофонта

Осенью 400 г. они прибыли в Византий, где Ксенофонт хотел оставить войска и ехать на родину. Но бессовестность спартанских начальников в Византии, которые, желая подслужиться персидским сатрапам, хотели погубить возвращающееся на родину войско, побудило его остаться с товарищами невзгод. Этим Ксенофонт предотвратил большое несчастие. Когда солдаты, возмутившись предательскими замыслами спартанского адмирала Анаксибия, стали штурмовать Византий и уже хотели грабить этот город, Ксенофонт разумною речью снова успокоил расходившиеся страсти и спас город, а вместе с тем спас и войско, которое вследствие мести господствовавших в то время в Греции спартанцев , конечно, было бы совсем истреблено. «Во всей греческой истории, – говорит Грот, – можно указать очень немного случаев, в которых ловкая речь послужила бы средством отвратить такое несчастие, как истребление войска в Византии было предупреждено речью Ксенофонта; во все время своего начальствования над войском Ксенофонт не оказал ему более важной услуги, чем в этот раз». Все еще преследуемый враждебностью спартанцев, Ксенофонт со своим войском поступил на зиму на службу к фракийскому царю Севту, который делал грекам самые блестящие предложения, а при расплате обманул их.

Ксенофонт на службе у спартанцев

Между тем политическое положение изменилось, вследствие чего обстоятельства греческого войска поправились. В 399 году спартанцы, будто бы в интересах греческих городов в Малой Азии, начали войну против персидских сатрапов Тиссаферна и Фарнабаза, и пожелали нанять в помощь себе то самое войско, против которого они прежде замышляли недоброе. Вследствие этого Ксенофонт повел оставшееся еще под его начальством войско, около 500 человек, обратно в Азию и в Мизии, в городе Пергаме, передал его спартанскому гармосту Тимброну, которому было поручено главное начальство в этой войне. С тех пор это войско сражалось в Азии, как особый отряд спартанской армии, под названием «кировского» войска.

Когда Ксенофонт перевел своих людей из Европы в Азию, он был так беден, что в Лампсаке, где высадилось его войско, он вынужден был продать свою лошадь за 50 дариков. Флиасийский гадатель Эвклид, с которым Ксенофонт был знаком давно, еще в Афинах, и которого он встретил теперь в Лампсаке, объяснил, что бедность его происходит от того, что он со времени своего отъезда из Афин ни разу не принес полной жертвы Зевсу Мейлихию, и посоветовал ему это сделать. Ксенофонт на следующий же день последовал этому совету, и в тот же день увидел благотворные результаты жертвоприношения. Именно: спартанские уполномоченные, принесшие задаток за наем войска, принесли Ксенофонту в подарок проданную им лошадь, так что он сразу оказался богатым. А так как во время дальнейшего похода его войска получали богатую добычу и при дележе, в виде благодарности, выделяли Ксенофонту лучшую часть, то он приобрел такое состояние, что, как он сам признает, не имел никакого основания пожаловаться на Зевса Мейлихия.

Разрыв Ксенофонта с родиной и изгнание его из Афин

Уже давно Ксенофонт подумывал о возвращении в Афины. Теперь он имел средства для путешествия и возвращался домой не с пустыми руками. Передав свои войска Тимброну, он, по-видимому, простился с ними и отправился в Афины, куда и прибыл после двух с половиной лет отсутствия. За несколько недель до возвращения Ксенофонта афиняне заставили Сократа выпить кубок с ядом . Это осуждение его любимого друга и учителя, которое Ксенофонт должен был счесть величайшею несправедливостью, причинило ему горе и досаду, и весьма возможно, как склонен думать Грот, что он пробыл в Афинах недолго и весною 398 года, в огорчении, снова покинул родину и снова отправился в Азию, чтобы опять получить начальство над «кировским» войском, под верховною командою Деркиллида, заменившего Тимброна. Когда, в 396 году, царь Агесилай заменил Деркиллида в Азии, Ксенофонт, оставшийся на своем месте, сделался его почитателем и близким другом. В 394 г. Ксенофонт сопровождал его в поход в европейскую Грецию, когда там, вследствие союза между Фивами, Афинами, Коринфом и Аргосом против ненавистной и заносчивой Спарты началась так называемая Коринфская война. В августе того же года, в битве при Коронее, Ксенофонт сражался против союзников, следовательно, и против своего родного города.

Мы не можем согласиться с теми, которые желают оправдать Ксенофонта за эти открыто враждебные действия против своих сограждан, говоря, что он тогда желал бороться только с враждебной ему партией. Афиняне были в высшей степени раздражены этим поступком. Они уже давно косились на Ксенофонта, и не только за то, что он принимал участие в походе Кира, врага Афин, против Артаксеркса, но также и за то, что он, возвратившись из внутренней Азии, предоставил кировское наемное войско в распоряжение спартанцев. Теперь, когда Ксенофонт близко сошелся с Агесилаем и, открыто став на стороне спартанцев, стал сражаться против своего родного города, афиняне, по предложению Эвбула, осудили его на изгнание. Впрочем, Ксенофонт, при печальном положении Афин в это время и при своей расположенности к спартанцам и их аристократическому управлению, не считал изгнание из отечества за слишком тяжелое наказание. Спартанцы, вероятно, по предложению Агесилая, почтили Ксенофонта своим гостеприимством (προξενία) и за утрату отечества вознаградили его, подарив ему имение близ города Скилла (Скиллунта), в южной Элиде, в Трифилии. Спартанцы незадолго перед тем отняли этот Скилл, вместе с другими городами Трифилии, у элейцев и объявили его самостоятельным. Туда-то и отправился Ксенофонт со своей женой Филезией и двумя сыновьями, Гриллом, и Диодором, которые, по предложению Агесилая, воспитывались в Спарте, для того, как говорит Плутарх, чтобы изучить важнейшую из всех наук – науку повелевать и повиноваться. Филезия была, вероятно, вторая жена Ксенофонта; имя первой было, кажется, Сотейра.

Ксенофонт в Скиллунте

Когда так называемые «Десять тысяч», возвращаясь из внутренней Азии, прибыли в город Керазунт на Черном море, они разделили между собою деньги, вырученные от продажи добычи, и десятую часть из них передали Ксенофонту для Аполлона и эфесской Артемиды. Ксенофонт посвятил дельфийскому Аполлону подарок, написав на нем имя свое и Проксена. Деньги, назначавшиеся для Артемиды, он, отправляясь из Азии с Агесилаем в опасный поход, оставил в Эфесе Мегабизу, предстоятелю храма Артемиды, с просьбою возвратить эти деньги ему, Ксенофонту, если он останется в живых, если же он во время похода будет убит, то употребить их на такой подарок в храм, какой, по его мнению, будет приятен богине. Когда Ксенофонт переселился в Скилл (Скиллунт), в 20 станциях от Олимпии, Мегабиз, приехавший на олимпийские игры, явился к нему и вручил ему эти деньги. Ксенофонт употребил их на покупку земель в окрестностях Скилла, в местности, указанной ему дельфийским оракулом, чтобы там построить Артемиде храм по образцу эфесского. Река, протекавшая по этой священной земле, называлась Селинунт, как и та, которая протекала близ храма Артемиды в Эфесе; в ней были такие же рыбы и такое же дно, обильное раковинами. Здесь Ксенофонт выстроил храм и поставил жертвенник и кипарисовую статую богини; храм был построен в миниатюре, по образцу эфесского; деревянная статуя богини также походила на золотую статую её в Эфесе. Вокруг храма была разведена роща фруктовых деревьев, а дальше, в пределах той же священной местности, находился луг и горы, покрытые лесом и прекрасные пастбища для свиней, коз, овец и лошадей. Здесь водилось также много дичи – оленей, ланей и кабанов.

Ксенофонт жил в своем имении, рядом с этой священной землей, и считал себя её охранителем и управителем. Рядом с храмом Ксенофонт поставил колонну с надписью: «Эта земля посвящена Артемиде. Кто ею владеет и пожинает её плоды, тот должен ежегодно жертвовать десятину, а из остального содержать храм. Если же кто этого не будет исполнять, того богиня накажет». Ксенофонт ежегодно приносил богине жертву от плодов этой земли и устраивал в честь её праздник, на который собирались все граждане Скилла, а также и окрестные жители со своими женами. В то время как скот их пасся на лугу, богиня угощала их ячменной похлебкой и пшеничным хлебом, вином и сладкими лакомствами, а также и мясом жертвенных животных, которых брали с этой же священной земли или ловили в соседних горах. Охоту для этой цели устраивали сыновья Ксенофонта вместе с юношами и гражданами Скилла. (Xen., Anab. V, 3, 4 и сл.).

Бегство Ксенофонта из Скиллунта

В этом уединенном поместье изгнанник в продолжение многих лет жил спокойно, занимаясь частью земледелием, охотой и т. п., частью же – писанием большей части своих сочинений, так что изгнание Ксенофонта, подобно изгнанию Фукидида, было полезно для потомства. Преобладание спартанцев в Пелопоннесе обеспечило ему владение его имением. Но когда, вследствие битвы при Левктрах (371 г. до Р. X.), власть спартанцев была уничтожена, тогда элейцы, никогда не покидавшие своих притязаний на города Трифилии, снова овладели Скиллом и прогнали оттуда Ксенофонта, бывшего под покровительством Спарты. Диоген говорит, что сыновья Ксенофонта с небольшим числом слуг бежали в Лепреон, в южную Трифилию, а сам Ксенофонт сначала отправился в Элиду, потом в Лепреон к своим сыновьям и вместе с ними – в Коринф, где и поселился окончательно. Павзаний (во II в. по Р. X.) сообщает, будто элейские проводники уверяли, что Ксенофонт за присвоение себе имения в Скилле был привлечен олимпийским советом к судебному следствию; но что элейцы его простили и оставили его в Скилле. Недалеко от священной земли Павзанию показывали даже и гробницу со статуей из пентелийского мрамора и говорили, что это могила Ксенофонта. Этот рассказ едва ли заслуживает вероятия. По-видимому, это просто выдумка элейцев, желавших вычеркнуть из истории память об оскорблении, нанесенном их предками знаменитому человеку.

Возвращение афинского гражданства Ксенофонту, гибель Грилла

Вскоре после битвы при Левктре афиняне, из соперничества со своими соседями фиванцами, начинавшими тогда приобретать могущество, заключили союз с спартанцами; вследствие этого афиняне отменили постановление об изгнании Ксенофонта, по предложению того же самого Эвбула, который прежде предлагал изгнать его. Это произошло, вероятно, около 369 г. С тех пор Ксенофонт стал часто приезжать в Афины, но, как кажется, постоянно жил в Коринфе, где, вероятно, и умер. Когда Эпаминонд предпринял свой последний поход в Пелопоннес, и афиняне отправили войско на помощь спартанцам, Ксенофонт послал в афинское войско обоих своих сыновей, Грилла и Диодора, молодых людей, прекрасно воспитанных, которых прозвали Диоскурами. Сыновья Ксенофонта незадолго до битвы при Мантинее (4-го июля 362 г.), принимали участие в стычке всадников, происходившей близ Мантинеи. Эпаминонд после неудачного нападения на Спарту сам со своими всадниками поспешил к Мантинее, в надежде сразу овладеть этим городом, лишенным защитников. Но за час до его прибытия в Мантинею прибыли уже посланные из Афин всадники, чего он не знал. Они с небольшим числом способных к бою мантинейцев, смело выступили навстречу неприятелю и после жаркого боя отразили нападение. Сын Ксенофонта Грилл в этом сражении отличился особенной храбростью и был убит. Ксенофонт приносил жертву, когда пришло известие о смерти его сына. В сильном горе, он снял с себя венок, который обыкновенно надевали на себя во время жертвоприношения. Но когда Ксенофонту сказали, что сын его погиб, храбро сражаясь за отечество, тогда он снова надел этот венок на голову. Некоторые рассказывают, что, получив это горестное известие, Ксенофонт даже и не заплакал, и сказал: «Я знал, что произвел на свет человека смертного». По свидетельству Аристотеля , многие прославляли Грилла в хвалебных песнях и речах, делая это отчасти для того, чтобы оказать уважение его отцу. Мантанейцы почтили храброго воина торжественным погребением, и на том месте, где он пал, поставили колонну с его изображением. В Афинах находилась картина жившего в то время Эвфранора, который изобразил эту стычку всадников и храброго Грилла, убивающего начальника неприятельской конницы. Вероятно, именно вследствие этой картины и явилось у афинян ошибочное мнение, что сын Ксенофонта Грилл участвовал в главной битве при Мантинее и убил Эпаминонда: изображенную на картине стычку конницы сочли за главное сражение, а убитого Гриллом начальника конницы – за самого Эпаминонда, который, заметим, никогда не сражался во главе конных отрядов. Для национальной гордости афинян, конечно, могло быть лестно, что один из афинских воинов прослыл победителем Эпаминонда; но спартанцы и мантинейцы оспаривали у них эту честь. Спартанцы уверяли, что Эпаминонда убил их соотечественник Антикрат или Махайрион, и оказывали почести ему и его потомкам. Мантинейцы же приписывали эту честь своему согражданину Махайриону.

Смерть Ксенофонта

Ксенофонт умер в глубокой старости в Коринфе, по показанию Диогена Лаэрция, в 1 год 105 олимпиады (=360 до Р. X.). Но так как Ксенофонт, в своем сочинении Έλληνικά упоминает о смерти Александра Ферейского, который умер в 358 году, то значит, он умер или в этом же году, или в одном из следующих. Его род продолжался сыном его Диодором, который имел сына Грилла. У этого последнего, кажется, был сын Ксенофонт, против которого была направлена речь Дейнарха.

Достоверных изображений Ксенофонта мы не имеем. Нам известно, что он в юности отличался особенной красотой. В одном письме, которое приписывается Хиону, ученику Платона , но, по-видимому, представляет риторическое произведение позднейшего времени, Ксенофонт изображается также очень красивым человеком с длинными вьющимися локонами и приятными чертами лица.

Характер Ксенофонта

Ксенофонт был человек простой, с душою, доступною для всего доброго и прекрасного, в высокой степени благочестивый и богобоязненный, любивший мирную, спокойную жизнь и не гонявшийся за должностями и почетом. При всей мягкости своего образа мыслей и приятности обращения везде, где было нужно, он обнаруживал, как это видно из его «Анабазиса», твердый и решительный характер, мужество и хладнокровие во время опасности. При этом Ксенофонт обладал даром убедительной речи и редким талантом – обходиться с людьми, смотря по их личным качествам и располагать их в свою пользу. Хотя Ксенофонт и был склонен к отвлеченному мышлению и стремился вполне согласить свою жизнь и деятельность со своими убеждениями, однако он был создан преимущественно для жизни практической. Это видно и из писательской деятельности Ксенофонта. История, государственная жизнь, военное дело и т. п. – вот главнейшие предметы, избираемые им для обработки.

Ксенофонт и Платон

Некоторые из его сочинений относятся к области философии, которой он был предан с юных дней. Но Ксенофонт не пускался в разъяснение труднейших вопросов этой науки, подобно Платону, который получил философские познания из одного с ним источника – из уроков Сократа. Ксенофонт трезво излагал только такие стороны философии, которые имели какое-либо отношение к практической жизни. Вследствие этого различия между обоими учениками Сократа древние предполагали существование между ними взаимной зависти и враждебных отношений, чего в действительности, конечно, не было.

Введение (содержание «Воспоминаний»)

Книга 1 (гл. 1–7)

"Воспоминания о Сократе" в 4 книгах (по древней терминологии) написаны Ксенофонтом с целью реабилитировать Сократа в общественном мнении и доказать, что он казнен несправедливо. Этой апологетической цели Ксенофонт старается достигнуть двумя способами: отрицательным и положительным. Как обыкновенно бывает в судебных речах, так и в этом сочинении Ксенофонт сперва доказывает несостоятельность обвинений, предъявленных Сократу противной стороной, будто он был вредным для государства человеком, а затем приводит факты из жизни и учения Сократа, свидетельствующие о том, что он был полезным членом общества. Первая часть, - собственно защита, - очень коротка: она заключается в двух первых главах первой книги; всю остальную часть сочинения, начиная с третьей главы первой книги, занимает вторая часть, в которой излагаются преимущественно беседы Сократа с разными лицами на разные темы. Ввиду того что эта вторая часть во много раз больше первой, все сочинение названо в подлиннике "Άπομνεμονεύματα", что буквально значит "рассказы по памяти о достойных упоминания вещах"; может быть, это название дано даже не автором, а кем-либо в более поздние времена. На самом деле, ввиду основной цели сочинения, правильнее было бы озаглавить его "Апология (т. е. защита) Сократа", как и озаглавлено другое, меньшее сочинение Ксенофонта, посвященное той же цели. Мы теперь называем первое сочинение по большей части латинским словом "Меморабилии" (т. е. достойные упоминания вещи).

Беседы Сократа изложены Ксенофонтом не в систематическом порядке, т. е. не представляют собою систематического свода учения Сократа; но группировка их по темам до некоторой степени все-таки проведена. С I 3 до II 1 трактуются преимущественно темы о благочестии, воздержности, хвастовстве. С II 2 до II 10 речь идет о благодарности и обязанностях по отношению к родным и друзьям. Таким образом, первые две книги посвящены темам о добродетелях и обязанностях, касающихся всех людей. В III книге приведены беседы Сократа с разными лицами об их занятиях, ремеслах, искусствах (военное дело, государственное управление, определение понятий в диалектике, живопись, скульптура, искусство любви) и о некоторых случаях в практической жизни (например, о неполучении ответа на приветствие, о несоблюдении хорошего тона за обедом). В IV книге (за исключением главы 4, содержащей разговор Сократа с софистом Гиппием о справедливости) представлен образ действий Сократа по отношению к разного рода юношам. В последней главе IV книги - заключение, резюмирующее все свойства Сократа.

Порядок бесед, как я сказал, нельзя назвать систематическим. Но в сумме получается довольно цельный очерк философии Сократа. Мы видим, что он был занят исключительно нравственной философией, этикой, и в "Воспоминаниях" даны ответы на все главные вопросы этики. Древние делили этику на три части: 1) учение о благах и о высшем благе, 2) учение о добродетелях, 3) учение об обязанностях.

I. Благо, к которому должен стремиться человек, по учению Сократа у Ксенофонта, есть полезное; а полезное - то, что служит к достижению цели (IV 6, 9). Поэтому нет абсолютного блага, а есть только благо относительное, - полезное к тому, для чего оно полезно. Таким образом, что для одного полезно, для другого может быть вредно. Высшая цель, к которой человек должен стремиться, есть счастье жизни. Следовательно, благо есть то, что полезно для достижения этой высшей цели, счастья жизни, и высшее благо есть счастье жизни. Но это счастье заключается не во внешних благах, а в таких благах, которые человек приобретает себе трудом, деятельностью. Телесное здоровье составляет также долю счастья, потому что без него не может быть духовного здоровья. Чем меньше человек зависит от внешних предметов, тем больше он подобен божеству.

Блага, сумма которых составляет высшее благо, т. е. счастье жизни, упоминаются следующие:

1) Хорошее здоровье и телесные силы, потому что они содействуют нравственной жизни. Надо заниматься гимнастическими упражнениями, потому что они укрепляют не только тело, но и душу (III 12).

2) Духовное здоровье, умственные способности и все способности души (III 12, 6).

3) Искусства и науки, потому что они очень полезны для хорошей и счастливой жизни; однако заниматься ими надо лишь до того предела, пока они полезны для жизни, а занятие предметами, далекими от жизни и скрытыми от глаз человека, бесполезны и отвлекают нас от изучения полезных вещей (IV 7).

4) Дружба - тоже ценное и полезное благо. Но она может быть только между хорошими людьми. Она возникает в нас от восхищения добродетелью другого; это восхищение внушает нам благожелательность и старание привязать к себе друга благодеяниями разного рода. Основа дружбы - правдивость. Поэтому самый краткий и верный путь к дружбе - стараться быть такими, какими мы хотим казаться другу (II 4; 5; 6).

5) Согласие между родителями, детьми и братьями, потому что они созданы божеством для взаимной помощи (II 2; 3).

6) Гражданская община или государство, потому что, если оно благоустроено, то обеспечивает всем гражданам великие выгоды (III 7).

II. Для достижения благ, на которых зиждется счастье, мы должны украшать душу добродетелью, т. е. такою силою, при помощи которой мы можем усвоить себе блага, доставляющие счастье. Чтобы представить яснее образ добродетели, древние философы разлагали добродетель на четыре главные части (основные добродетели): мудрость, храбрость, справедливость, воздержность (или самообладание). Сократ принимал только три основных добродетели: воздержность (или самообладание), храбрость и справедливость, а мудрость он не считал за отдельную добродетель. Мудрость, т. е. знание, как различать хорошее или дурное (или, по Сократу, полезное и вредное) и как первое применять, а второго избегать, он отождествлял с добродетелью вообще, так что храбрость, справедливость и воздержность (самообладание) суть только части мудрости (III 9, 1-5). Поэтому мудрый - тот, кто познал хорошее (полезное) и согласно этому направляет жизнь, потому что, кто познал хорошее (полезное), тот будет всегда делать то, что находится в согласии с хорошим (полезным). Что совершается добродетельным образом, т. е. воздержно, справедливо и храбро, то хорошо и полезно; что противоположно добродетели, - дурно и вредно. Кто познал добродетели, будет поступать добродетельно; кто не познал их, тот, если бы даже и хотел, не может поступать добродетельно. Таким образом, знание (хорошего и дурного) и действие (хорошее или дурное) неразделимы (III 9, 5).

1. Воздержанность Сократ называл основой добродетели. Она состоит в обуздании страстей и подчинении их рассудку. Без нее мы не можем делать ничего хорошего и доставлять пользу и удовольствие себе и другим. Благодаря ей мы с радостью беремся за труд. Без труда боги не дают нам ничего хорошего. Во всяком положении она дает нам выбирать наилучшее и делает нас способными к деятельности (I 5; II 1; IV 5).

2. Храбрость есть знание, как справляться с опасностями умно и неустрашимо. Только того следует считать храбрым, кто знает опасности и умеет в них действовать, как должно (IV 6, 10-11).

3. Справедливость есть знание, как соблюдать законы, существующие у людей. Есть два рода законов: писанные и неписанные. Соблюдение писанных законов есть основа благоденствия государства (IV 6, 5-6; IV 4, 10-18; IV 2, 13-19). Неписанные законы - те, которые даны самими богами человеческому роду и соблюдаются во всех странах одинаковым образом (IV 4, 19-24).

III. Обязанность есть закон, которому мы должны следовать в жизни. Но этот закон должен быть в согласии с учением о высшем благе. Так как, по воззрению Сократа, хорошее и полезное - одно и то же, то закон предписывает нам обязанность при всяком действии руководиться тем, что мы считаем наиболее полезным (IV 2, 14-17). Сопоставление главнейших обязанностей находится в II 1, 28. Ввиду непрочности благ человеческой жизни, надо стремиться иметь как можно меньше потребностей (IV 2, 34; I 6, 10). Если человеческий ум слишком слаб, чтобы понять, что надо делать, следует узнавать это от богов посредством гаданий. Что боги существуют, властвуют над миром и заботятся о роде человеческом, об этом свидетельствуют порядок мира, устройство человеческого организма и другие факты. Мы должны поэтому чтить богов и, если будем это делать, то можем быть уверены, что они готовы оказывать нам помощь в делах, скрытых от человеческого ума (I 4; IV 3).

Сократ, по Г. Гегелю, представляет собой не только в высшей степени важную фигуру в истории философии и, может быть, самую интересную в древней философии, а также всемирно-историческую личность. Ибо главный поворотный пункт духа, обращение его к самому себе, воплотился в форме философской мысли. Из глубины веков споры, размышления, идеи из сокровищницы его сохраненного наследства несут нам образ мудрого Сократа, который, хотя и посмеивался над глупостью людей, но любил и уважал их.

Платон

Платон (427-347 до н.э.) - великий мыслитель, пронизывающий своими тончайшими духовными нитями всю мировую философскую культуру; он - предмет нескончаемых споров в истории философии, искусства, науки и религии. Платон был влюблен в философию: все философствование этого мыслителя является выражением его жизни, а его жизнь - выражением его философии. Он не только философ, но и блестящий мастер художественного слова, умеющий затронуть тончайшие струны человеческой души и, затронув их, настроить на гармонический лад. По Платону, стремление к осмыслению бытия как целого дало нам философию, и "большего дара людям, как этот дар Бога, никогда не было и не будет" (Г. Гегель).

Космос. Об отношении идей к вещам. Платон говорит: "Мир - это не просто телесный космос, и не отдельные предметы и явления: в нем общее совмещено с единичным, а космическое - с человеческим". Космос - это своего рода художественное произведение. Он прекрасен, он - цельность единичностей. Космос живет, дышит, пульсирует, преисполненный различных потенций, а управляется он силами, образующими общие закономерности. Космос полон божественного смысла, являющего собой царство идей (эйдосов, как говорили тогда), вечных, нетленных И пребывающих в своей лучезарной красоте . По Платону, мир по природе двойствен: в нем различается видимый мир изменчивых предметов и невидимый мир идей. Так, отдельные деревья появляются и исчезают, а идея дерева остается неизменной. Мир идей являет собой истинное бытие, а конкретные, чувственно воспринимаемые вещи - нечто среднее между бытием и небытием: они только тени идей, их слабые копии .

1 По греч. "идея" означает "то, что видно", но не просто глазом, а "умным глазом".

Для объяснения своего понимания идей Платон приводит как символ знаменитую легенду о пещере. В ней сидят прикованные узники. Свет огня освещает вход в пещеру. Перед ней какие-то существа носят на длинных палках чучела зверей, птиц, людей, различные изображения. Узники не видят ни этих существ, ни манекенов. Они не могут повернуть головы, и лишь тени, рожденные в мерцающем свете огня, скользят перед их глазами. Узники не знают другого мира, кроме мира теней. Если кому-нибудь из этих узников посчастливится в дальнейшем освободиться от оков и заглянуть в мир действительных явлений, он будет несказанно поражен его богатством и разнообразием. И если в дальнейшем ему придется снова быть в этой пещере, он будет жить в мечтах о реальном красочном мире.

Идея - центральная категория в философии Платона. Идея вещи есть нечто идеальное. Так, к примеру, воду мы пьем, но не можем же мы пить идею воды или есть идею хлеба, расплачиваясь в магазинах идеями денег: идея - это смысл, сущность вещи.

В платоновских идеях обобщена вся космическая жизнь: они обладают регулятивной энергийностью и управляют Вселенной. Им свойственна регулятивная и формообразующая сила; они - вечные образцы, парадигмы (от греч. paradigma - образец), по которым из бесформенной и текучей материи организуется все множество реальных вещей. Платон трактовал идеи как некие божественные сущности. Они мыслились как целевые причины, заряженные энергией устремления, при этом между ними существуют отношения координации и подчинения. Высшая идея - это идея абсолютного добра - она своего рода "Солнце в царстве идей", мировой Разум, ей подобает название Разума и Божества. Но это еще не личный божественный Дух (как потом в христианстве). Платон доказывает существование Бога чувством нашего сродства с его природой, которое как бы "вибрирует" в наших душах. Существенной составляющей мировоззрения Платона является вера в богов. Платон считал ее важнейшим условием устойчивости общественного миропорядка. По Платону, распространение "нечестивых воззрений" пагубно влияет на граждан, особенно на молодежь, является источником смут и произвола, приводит к попранию правовых и нравственных норм, т.е. к принципу "все дозволено", говоря словами Ф.М. Достоевского. Платон призывал к суровому наказанию "нечестивцев".

Напомню одну мысль А.Ф. Лосева: Платон - восторженный поэт, влюбленный в свое царство идей, противоречил здесь Платону - строгому философу, понимавшему зависимость идеи и вещи, их взаимную нерасторжимость. Платон был настолько умен, что понимал невозможность полного отделения небесного царства идей от самых обыкновенных земных вещей. Ведь теория идей и возникла у него только на путях осознания того, что такое вещи и что возможно их познавание. Греческая мысль до Платона не знала понятия "идеальное" в собственном смысле этого слова. Платон же выделил этот феномен как нечто самосущее. Он приписал идеям изначально отдельное от чувственного мира, самостоятельное бытие. А это, в сущности, является удвоением бытия, что составляет суть объективного идеализма.

Идея души. Трактуя идею души, Платон говорит: душа человека до его рождения пребывает в царстве чистой мысли и красоты. Затем она попадает на грешную землю, где, временно находясь в человеческом теле, как узник в темнице, "вспоминает о мире идей". Здесь Платон имел в виду воспоминания о том, что было в прежней жизни: основные вопросы своей жизни душа разрешает еще до рождения; появившись на свет, она уже знает все, что нужно знать. Она сама избирает свой жребий: ей уже как бы предназначена своя участь, судьба. Таким образом, Душа, по Платону, - бессмертная сущность, в ней различаются три части: разумная, обращенная к идеям; пылкая, аффективно-волевая; чувственная, движимая страстями, или вожделяющая. Разумная часть души - основа добродетели и мудрости, пылкая - мужества; преодоление же чувственности есть добродетель благоразумия. Как для Космоса в целом, источник гармонии есть мировой разум, сила, способная адекватно мыслить самое себя, являясь вместе с тем активным началом, кормчим души, управляющим телом, которое само по себе лишено способности к движению. В процессе мышления душа активна, внутренне противоречива, диалогична и рефлексивна. "Мысля, она делает не что иное, как рассуждает, сама себя спрашивая, утверждая и отрицая" . Гармоничное сочетание всех частей души под регулятивным началом разума дает гарантию справедливости как неотъемлемого свойства мудрости.

1 Платон. Сочинения: В 3 т. М., 1968. Т. 1. С. 289.

О познании и диалектике. В своем учении о познании Платон недооценивал роль чувственной ступени познания, полагая, что ощущения и восприятия обманывают человека. Он даже советовал для познания истины "закрыть глаза и заткнуть уши", дав простор разуму. Платон подошел к познанию с позиций диалектики. Что такое диалектика? Это понятие происходит от слова "диалог" - искусство рассуждать, притом рассуждать в общении, значит - спорить, оспаривать, что-то доказывать, а что-то опровергать. В общем диалектика - это искусство "поисково думать", при этом думать строго логично, распутывая всевозможные противоречия в столкновении разных мнений, суждений, убеждений.

Особенно подробно Платон разрабатывал диалектику единого и многого, тождественного и иного, движения и покоя и т.д. Для философии природы Платона характерна ее связь с математикой. Платон анализировал диалектику понятий. Это имело огромное значение для последующего развития логики.

Признав со своими предшественниками, что все чувственное "вечно течет", непрестанно изменяется и постольку не подлежит логическому уразумению, Платон отличал знание от субъективного ощущения. Связь, вносимая нами в суждения об ощущениях, не есть ощущения: чтобы познавать предмет, мы должны не только ощущать, но и понимать его. Известно, что общие понятия являются результатом особых умственных операций, "самодеятельности нашей разумной души": они не приложимы к отдельным вещам. Общие определения в виде понятий относятся не к индивидуальным чувственным предметам, а к чему-то другому: они выражают род или вид, т.е. нечто такое, что относится к определенным множествам предметов. По Платону же получается, что нашей субъективной мысли соответствует объективная мысль, пребывающая вне нас. В этом-то и состоит суть его объективного идеализма.

О категориях. Ранняя греческая мысль в качестве философских категорий рассматривала стихии: землю, воду, огонь, воздух, эфир. Затем категории приобретают вид обобщенных, отвлеченных понятий. Так они выглядят и поныне. Первая система из пяти основных категорий предложена Платоном: сущее, движение, покой, тождество, различие.

Цити­руя этот стих, он буд­то бы гово­рил, что поэт сове­ту­ет не гну­шать­ся ника­ким делом, ни бес­чест­ным, ни зазор­ным, но и за такие дела брать­ся с целью нажи­вы. ( 57) На самом деле, когда Сократ в беседе при­хо­дил к согла­ше­нию, что быть работ­ни­ком - полез­но чело­ве­ку и хоро­шо, а быть без­дель­ни­ком - вред­но и дур­но, и что работать - хоро­шо, а без­дель­ни­чать - дур­но, то он гово­рил, что люди, делаю­щие что-нибудь хоро­шее, работа­ют и что они - работ­ни­ки, а играю­щих в кости или делаю­щих что-нибудь сквер­ное и вред­ное он обзы­вал без­дель­ни­ка­ми. При таком пони­ма­нии ока­жет­ся вер­ным изре­че­ние:

( 4) - Кто же, по-тво­е­му, заслу­жи­ва­ет боль­ше­го вос­хи­ще­ния, - тот ли, кто дела­ет изо­бра­же­ния, лишен­ные разу­ма и дви­же­ния, или тот, кто тво­рит живые суще­ства, разум­ные и само­де­я­тель­ные?

Кля­нусь Зев­сом, гораздо боль­ше тот, кто тво­рит живые суще­ства, если дей­ст­ви­тель­но они ста­но­вят­ся таки­ми не по какой-то слу­чай­но­сти, но бла­го­да­ря разу­му.

Какие же пред­ме­ты ты при­зна­ешь делом слу­чай­ным и какие тво­ре­ни­ем разу­ма, - те ли, цель суще­ст­во­ва­ния кото­рых неиз­вест­на, или те, кото­рые явно суще­ст­ву­ют для какой-нибудь поль­зы?

Надо пола­гать, конеч­но, что пред­ме­ты, воз­ни­каю­щие для какой-нибудь поль­зы, - тво­ре­ния разу­ма.

( 5) - Так не кажет­ся ли тебе, что тот, кто изна­ча­ла тво­рил людей, для поль­зы при­дал им орга­ны, посред­ст­вом кото­рых они все чув­ст­ву­ют, - гла­за, чтобы видеть, что мож­но видеть, уши, чтобы слы­шать, что мож­но слы­шать? А от запа­хов какая была бы нам поль­за, если бы не был дан нос? А какое у нас было бы ощу­ще­ние слад­ко­го и ост­ро­го и вооб­ще все­го при­ят­но­го на вкус, если бы не был вло­жен язык, зна­ток это­го? ( 6) Кро­ме того, как ты дума­ешь, не похо­же ли на дело про­мыс­ла вот еще что: так как зре­ние сла­бо, то он защи­тил его века­ми, кото­рые, когда надо им поль­зо­вать­ся, рас­па­хи­ва­ют­ся, как две­ри, а во сне запи­ра­ют­ся? А чтобы и вет­ры не вреди­ли ему, он наса­дил рес­ни­цы в виде сита; бро­вя­ми, слов­но наве­сом, отде­лил место над гла­за­ми, чтобы даже пот с голо­вы не пор­тил их. Далее, слух вос­при­ни­ма­ет вся­кие зву­ки, но нико­гда ими не пере­пол­ня­ет­ся. Перед­ние зубы у всех живот­ных при­спо­соб­ле­ны к раз­ре­зы­ва­нию, а корен­ные - к раз­дроб­ле­нию пищи, полу­чен­ной от них. Рот, через кото­рый живые суще­ства вво­дят в себя все, что им жела­тель­но, он поме­стил близ глаз и носа. А так как то, что выхо­дит из чело­ве­ка, непри­ят­но, то он напра­вил кана­лы это­го в дру­гую сто­ро­ну, как мож­но даль­ше от орга­нов чувств. Все это так пред­у­смот­ри­тель­но устро­е­но: неуже­ли ты затруд­ня­ешь­ся ска­зать, что это? - дело ли слу­чай­но­сти, или тво­ре­ние разу­ма?

( 7) - Нет, кля­нусь Зев­сом, - отве­чал Ари­сто­дем, - если смот­реть на это с такой точ­ки зре­ния, то оно очень похо­же на искус­ное про­из­веде­ние како­го-то муд­ро­го, любя­ще­го живые суще­ства худож­ни­ка.

А то, что он наса­дил стрем­ле­ние к дето­рож­де­нию, наса­дил в мате­рях стрем­ле­ние к выкарм­ли­ва­нию, а во вскорм­лен­ных детях вели­чай­шую любовь к жиз­ни и вели­чай­ший страх к смер­ти?

Без сомне­ния, и это похо­же на искус­ную работу кого-то, поста­вив­ше­го себе целью суще­ст­во­ва­ние живых существ.

( 8) - А в самом себе ты при­зна­ешь при­сут­ст­вие чего-нибудь разум­но­го?

Спра­ши­вай: я буду отве­чать.

А в дру­гих местах нигде нет ниче­го разум­но­го? Неуже­ли ты можешь это думать, зная, что в теле нахо­дит­ся лишь малень­кая часть гро­мад­ной зем­ли и ничтож­ная доля огром­но­го коли­че­ства жид­ко­сти? Рав­ным обра­зом, от каж­до­го из осталь­ных эле­мен­тов, несо­мнен­но вели­ких, ты полу­чил по ничтож­ной части­це в состав сво­е­го тела; толь­ко ум, ста­ло быть, кото­ро­го нигде нет, по како­му-то счаст­ли­во­му слу­чаю, дума­ешь, ты весь забрал себе, а этот мир, гро­мад­ный, бес­пре­дель­ный в сво­ей мно­же­ст­вен­но­сти, дума­ешь, пре­бы­ва­ет в таком строй­ном поряд­ке бла­го­да­ря како­му-то безу­мию?

( 9) - Да, кля­нусь Зев­сом, я так думаю: я не вижу там вла­сти­те­лей, как вижу масте­ров в здеш­них работах.

Да ведь и души сво­ей ты не видишь, а она хозяй­ка тела: поэто­му, если рас­суж­дать таким обра­зом, ты име­ешь пра­во ска­зать, что ты ниче­го не дела­ешь по разу­му, а все по слу­чай­но­сти.

( 10) Тут Ари­сто­дем ска­зал:

Нет, Сократ, пра­во, я не пре­зи­раю боже­ство, а, напро­тив, счи­таю его слиш­ком вели­че­ст­вен­ным, чтобы ему нуж­но было еще почи­та­ние с моей сто­ро­ны.

Если так, - воз­ра­зил Сократ, - то чем вели­че­ст­вен­нее боже­ство, кото­рое одна­ко удо­ста­и­ва­ет тебя сво­е­го попе­че­ния, тем боль­ше сле­ду­ет чтить его.

( 11) - Будь уве­рен, - отве­чал Ари­сто­дем, - если бы я при­шел к убеж­де­нию, что боги хоть сколь­ко-нибудь заботят­ся о людях, я не стал бы отно­сить­ся к ним с пре­не­бре­же­ни­ем.

Так неуже­ли ты дума­ешь, что они не заботят­ся? Во-пер­вых, из всех живых существ одно­му лишь чело­ве­ку они дали пря­мое поло­же­ние, а это пря­мое поло­же­ние дает воз­мож­ность и впе­ред смот­реть даль­ше, и ввер­ху нахо­дя­щи­е­ся пред­ме­ты луч­ше видеть, а пото­му быть в боль­шей без­опас­но­сти. Затем, всем живот­ным они дали ноги, даю­щие им воз­мож­ность толь­ко ходить, а чело­ве­ку при­ба­ви­ли еще и руки, испол­ня­ю­щие боль­шую часть работ, бла­го­да­ря кото­рым мы счаст­ли­вее их. ( 12) Мало того, хотя все живые суще­ства име­ют язык, но толь­ко язык чело­ве­ка они сде­ла­ли спо­соб­ным, посред­ст­вом при­кос­но­ве­ния его в раз­ных местах рта, про­из­но­сить чле­но­раздель­ные зву­ки, так что мы можем сооб­щать друг дру­гу, что хотим. Далее, уте­хи люб­ви для живот­ных они огра­ни­чи­ли извест­ным вре­ме­нем года, а нам они дару­ют их непре­рыв­но до ста­ро­сти. ( 13) Одна­ко бог нашел недо­ста­точ­ным поза­бо­тить­ся толь­ко о теле, но, что важ­нее все­го, он наса­дил в чело­ве­ке и душу самую совер­шен­ную. Так, преж­де все­го, у како­го дру­го­го суще­ства душа заме­ти­ла, что есть боги, создав­шие этот вели­кий, пре­крас­ный мир? Какой дру­гой род существ, кро­ме чело­ве­ка, чтит богов? Какая душа более, чем чело­ве­че­ская, спо­соб­на при­ни­мать меры пре­до­сто­рож­но­сти про­тив голо­да, жаж­ды, холо­да, жары, бороть­ся с болез­ня­ми, раз­ви­вать силу упраж­не­ни­я­ми, работать над изу­че­ни­ем чего-либо, пом­нить все, что услы­шит, увидит, изу­чит? ( 14) Неуже­ли тебе не ясно, что в срав­не­нии с про­чи­ми суще­ства­ми люди живут, как боги, уже бла­го­да­ря сво­е­му при­род­но­му устрой­ству дале­ко пре­вос­хо­дя всех дру­гих и телом и душой? Если бы у чело­ве­ка было, напри­мер, тело быка, а разум чело­ве­ка, он не мог бы делать, что хочет; точ­но так же живот­ные, име­ю­щие руки, но лишен­ные разу­ма, в луч­шем поло­же­нии от это­го не нахо­дят­ся. А ты, полу­чив в удел оба этих дра­го­цен­ных дара, дума­ешь, что боги о тебе не заботят­ся? Что же они долж­ны сде­лать, чтобы ты при­знал их попе­че­ние о тебе?

( 15) - Я при­знаю это, когда они будут посы­лать мне, как ты гово­ришь, они посы­ла­ют тебе, совет­ни­ков для ука­за­ния, что делать и чего не делать.

А когда они, - отве­чал Сократ, - дают через гада­ния ука­за­ния афи­ня­нам, желаю­щим узнать буду­щее, или когда элли­нам и даже всем людям, посы­лая чудес­ные зна­ме­ния, они пред­ве­ща­ют что-нибудь, поче­му, дума­ешь ты, они и тебе не дают ука­за­ний, лишь тебя исклю­чая из кру­га сво­их забот? ( 16) Как ты дума­ешь, неуже­ли боги наса­ди­ли бы в людях веру в то, что они могут делать доб­ро и зло, если бы они не име­ли силы для это­го? Неуже­ли люди нико­гда не заме­ти­ли бы, что они веч­но обма­ны­ва­ют­ся? Раз­ве ты не видишь, что самые дол­го­веч­ные и муд­рые учреж­де­ния чело­ве­че­ские, - государ­ства и наро­ды, - наи­бо­лее почти­тель­ны к богам и самые разум­ные воз­рас­ты наи­бо­лее пре­да­ны забо­те о богах?

( 17) Доро­гой мой, - при­ба­вил он, - пой­ми, что и твой ум, пока нахо­дит­ся в тво­ем теле, рас­по­ря­жа­ет­ся им, как хочет. На этом осно­ва­нии сле­ду­ет думать, что и разум во все­лен­ной устра­и­ва­ет все­лен­ную так, как ему угод­но: не думай, что твой взор может про­сти­рать­ся на мно­го ста­дий , а глаз бога слиш­ком слаб, чтобы сра­зу все видеть, и что твоя душа может раз­мыш­лять и о здеш­них делах, и об еги­пет­ских, и о сици­лий­ских, а разум бога недо­ста­точ­но силен, чтобы сра­зу обо всем иметь попе­че­ние. ( 18) Но, ока­зы­вая услу­ги людям, ты узна­ешь, кто готов и тебе ока­зы­вать услу­ги; делая им при­ят­ное, узна­ешь, кто и тебе дела­ет при­ят­ное; сове­ту­ясь с ними, узна­ешь, кто умен. Подоб­ным обра­зом, если, слу­жа богам, ты попро­бу­ешь узнать, захотят ли они тебе давать сове­ты о чем-нибудь, неиз­вест­ном людям, то пой­мешь, что боже­ство обла­да­ет таким могу­ще­ст­вом и таки­ми свой­ства­ми, что может сра­зу все видеть, все слы­шать, везде при­сут­ст­во­вать и сра­зу обо всем иметь попе­че­ние.

( 19) Эти­ми беседа­ми, мне кажет­ся, Сократ так воздей­ст­во­вал на сво­их дру­зей, что они уда­ля­лись от вся­ких нече­сти­вых, неспра­вед­ли­вых и пре­до­суди­тель­ных поступ­ков не толь­ко когда их виде­ли люди, но и когда они были одни, пото­му что они были убеж­де­ны, что ни один их посту­пок не может остать­ся скры­тым от богов.

Гла­ва 5
[Сократ вну­шал уче­ни­кам воздер­жа­ние]

( 1) Если прав­да, что воздер­жа­ние - дра­го­цен­ное бла­го для чело­ве­ка, рас­смот­рим, содей­ст­во­ва­ли ли ему такие беседы Сокра­та.

Дру­зья! Пред­по­ло­жим, у нас нача­лась бы вой­на, и мы хоте­ли бы выбрать чело­ве­ка, под началь­ст­вом кото­ро­го мы все­го боль­ше наде­я­лись бы и себя спа­сти от пора­же­ния, и вра­гов поко­рить: мог­ли бы мы выбрать чело­ве­ка, кото­рый не в силах бороть­ся с чре­во­уго­ди­ем, стра­стью к вину, сла­сто­лю­би­ем, сон­ли­во­стью, {тягота­ми}? Как мог­ли бы мы думать, что он спа­сет нас или одо­ле­ет вра­гов? ( 2) Пред­по­ло­жим, при кон­це жиз­ни мы хоте­ли бы пору­чить кому-нибудь вос­пи­та­ние мало­лет­них сыно­вей, охра­ну чести доче­рей-деву­шек, сбе­ре­же­ние иму­ще­ства: сочли бы мы заслу­жи­ваю­щим тако­го дове­рия чело­ве­ка невоздерж­но­го? А рабу невоздерж­но­му пору­чи­ли бы мы ско­ти­ну, кла­до­вые, над­зор за работа­ми? А в домаш­ние слу­ги и закуп­щи­ки про­ви­зии захо­те­ли бы мы взять тако­го хоть даром? ( 3) Но, если даже раба невоздерж­но­го мы не взя­ли бы к себе, то не сле­ду­ет ли само­му-то чело­ве­ку осте­ре­гать­ся стать таким? Коры­сто­люб­цы, отни­мая день­ги у дру­гих, мож­но пола­гать, обо­га­ща­ют себя; но про невоздерж­но­го чело­ве­ка нель­зя ска­зать, что он для дру­гих вреден, а для себя поле­зен: нет, он - зло­дей для дру­гих, но для себя еще боль­ший зло­дей, если толь­ко вели­чай­шее зло­де­я­ние - губить не толь­ко свой дом, но и тело и душу. ( 4) В дру­же­ской ком­па­нии кому понра­вит­ся чело­век, про кото­ро­го извест­но, что вкус­ные блюда и вино он пред­по­чи­та­ет дру­зьям и девок любит боль­ше, чем това­ри­щей? Не сле­ду­ет ли каж­до­му про­ник­нуть­ся убеж­де­ни­ем, что воздер­жа­ние есть осно­ва доб­ро­де­те­ли, и его преж­де все­го запа­сти в душе? ( 5) И дей­ст­ви­тель­но, кто может без него при­об­ре­сти какие-нибудь полез­ные зна­ния или достиг­нуть упраж­не­ни­ем зна­чи­тель­но­го навы­ка в них? Какой раб чув­ст­вен­ных наслаж­де­ний не доведет до позор­но­го состо­я­ния и тело и душу? Мне кажет­ся, кля­нусь Герой , сво­бод­ный чело­век не жела­ет полу­чить тако­го раба, а рабу таких наслаж­де­ний сле­ду­ет молить богов о том, чтоб ему полу­чить хоро­ших гос­под: лишь в этом слу­чае такой чело­век может спа­стись.

( 6) Такие беседы вел Сократ; но в делах он выка­зы­вал еще боль­ше воздер­жа­ния, чем на сло­вах: он побо­рол в себе не толь­ко страсть к чув­ст­вен­ным наслаж­де­ни­ям, но и любовь к день­гам, пото­му что дер­жал­ся мне­ния, что, кто берет день­ги от пер­во­го встреч­но­го, тот дела­ет его сво­им гос­по­ди­ном и впа­да­ет в раб­ство, кото­рое не менее уни­зи­тель­но, чем вся­кое дру­гое.

Гла­ва 6
[Раз­го­вор Сокра­та с софи­стом Анти­фон­том]

( 1) Нель­зя обой­ти мол­ча­ни­ем так­же раз­го­вор Сокра­та с софи­стом Анти­фон­том.

Одна­жды Анти­фонт , желая отвлечь от Сокра­та его собе­сед­ни­ков, подо­шел к нему и в при­сут­ст­вии их ска­зал так:

( 2) - Сократ! Я думал, что люди, зани­маю­щи­е­ся фило­со­фи­ей, долж­ны ста­но­вить­ся счаст­ли­вее от это­го; а ты, мне кажет­ся, вку­ша­ешь пло­ды от нее про­ти­во­по­лож­ные. Живешь ты, напри­мер, так, что даже ни один раб при таком обра­зе жиз­ни не остал­ся бы у сво­е­го гос­по­ди­на: еда у тебя и питье самые сквер­ные; гима­тий ты носишь не толь­ко сквер­ный, но один и тот же и летом и зимой; ходишь ты все­гда босой и без хито­на . ( 3) Денег ты не берешь, а они достав­ля­ют радость, когда их при­об­ре­та­ешь, а когда вла­де­ешь ими, дают воз­мож­ность жить и при­лич­нее, и при­ят­нее. В дру­гих обла­стях зна­ния учи­те­ля вну­ша­ют уче­ни­кам жела­ние под­ра­жать им: если и ты хочешь вну­шить сво­им собе­сед­ни­кам такую мысль, то смот­ри на себя как на учи­те­ля зло­по­лу­чия.

( 4) Сократ на это отве­тил:

Как мне кажет­ся, Анти­фонт, ты пред­став­ля­ешь себе мою жизнь настоль­ко печаль­ной, что пред­по­чел бы, я уве­рен, ско­рее уме­реть, чем жить, как я. Так давай посмот­рим, что тяже­ло­го нашел ты в моей жиз­ни! ( 5) Не то ли, что я, не беря денег, не обя­зан гово­рить, с кем не хочу, тогда как беру­щим день­ги поне­во­ле при­хо­дит­ся испол­нять работу, за кото­рую они полу­чи­ли пла­ту? Или ты хулишь мой образ жиз­ни, думая, что я употреб­ляю пищу менее здо­ро­вую, чем ты, и даю­щую мень­ше силы? Или дума­ешь, что еду, кото­рой пита­юсь я, труд­нее достать, чем твою, пото­му что она более ред­ка и доро­га? Или дума­ешь, что куша­нья, кото­рые ты гото­вишь, тебе кажут­ся вкус­нее, чем мои мне? Раз­ве ты не зна­ешь, что у кого еда сла­ще тому нет надоб­но­сти в при­пра­вах, и у кого питье сла­ще тому нет нуж­ды в напит­ке, кото­ро­го нет у него? ( 6) Что каса­ет­ся гима­ти­ев, как тебе извест­но, меня­ю­щие их меня­ют по слу­чаю холо­да и жара, обувь наде­ва­ют, чтобы не было пре­пят­ст­вий при ходь­бе от пред­ме­тов, при­чи­ня­ю­щих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холо­да сидел дома боль­ше, чем кто дру­гой, или по слу­чаю жара ссо­рил­ся с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? ( 7) Раз­ве ты не зна­ешь, что люди, по нату­ре очень сла­бо­го сло­же­ния, бла­го­да­ря упраж­не­ни­ям ста­но­вят­ся креп­че сила­чей, упраж­не­ни­я­ми пре­не­бре­гаю­щих, в той обла­сти, к кото­рой они под­готов­ля­ют себя, и лег­че их пере­но­сят? Про меня, как вид­но, ты не дума­ешь, что я, все­гда при­учав­ший тело упраж­не­ни­я­ми ко вся­ким слу­чай­но­стям, пере­но­шу все лег­че тебя, не зани­мав­ше­го­ся упраж­не­ни­я­ми? ( 8) Если я - не раб чре­ва, сна, сла­до­стра­стия, то суще­ст­ву­ет ли для это­го, по-тво­е­му, какая-нибудь дру­гая, более важ­ная при­чи­на, чем та, что у меня есть дру­гие, более отрад­ные удо­воль­ст­вия, кото­рые достав­ля­ют радость не толь­ко в момент поль­зо­ва­ния ими, но и тем, что пода­ют надеж­ду на посто­ян­ную поль­зу от них в буду­щем? Но, конеч­но, тебе извест­но, что люди, не видя­щие ника­кой уда­чи в сво­их делах, не раду­ют­ся; а кото­рые счи­та­ют, что у них все идет хоро­шо, - сель­ское хозяй­ство, море­пла­ва­ние или дру­гое какое заня­тие, - те раду­ют­ся, видя в этом для себя сча­стье. ( 9) Так вот, от все­го это­го, как ты дума­ешь, полу­ча­ет­ся ли столь­ко удо­воль­ст­вия, сколь­ко от созна­ния того, что и сам совер­шен­ст­ву­ешь­ся в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии и дру­зей дела­ешь луч­ше? {Я вот все­гда дер­жусь это­го мне­ния.} А когда нуж­на помощь дру­зьям или оте­че­ству, у кого боль­ше вре­ме­ни забо­тить­ся об этом, - у того ли, кто ведет такой образ жиз­ни, как я, или такой, кото­рый тебе кажет­ся сча­стьем? Кому лег­че быть в похо­де, - кто не может жить без рос­кош­но­го сто­ла, или кто доволь­ст­ву­ет­ся тем, что есть? Кого ско­рее мож­но вынудить к сда­че при оса­де, - того, кому необ­хо­ди­мо все труд­но­до­ступ­ное, или доволь­ст­ву­ю­ще­го­ся тем, что лег­че все­го мож­но встре­тить? ( 10) Похо­же, Анти­фонт, что ты видишь сча­стье в рос­кош­ной, доро­го сто­я­щей жиз­ни; а по мое­му мне­нию, не иметь ника­ких потреб­но­стей есть свой­ство боже­ства, а иметь потреб­но­сти мини­маль­ные - зна­чит быть очень близ­ким к боже­ству; но боже­ство совер­шен­но, а быть очень близ­ким к боже­ству - зна­чит быть очень близ­ким к совер­шен­ству.

( 11) Как-то в дру­гой раз Анти­фонт в раз­го­во­ре с Сокра­том ска­зал:

Сократ! Конеч­но, чест­ным я тебя счи­таю, но умным - ни в каком слу­чае; да, мне кажет­ся, и сам ты это созна­ешь: по край­ней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои беседы. А меж­ду тем, плащ, дом или дру­гую какую вещь, при­над­ле­жа­щую тебе, ты нико­му не отдашь не толь­ко даром, но даже и дешев­ле ее сто­и­мо­сти, пото­му что зна­ешь, что она сто­ит денег. ( 12) Отсюда ясно, что если бы ты и беседы свои счи­тал име­ю­щи­ми хоть какую-нибудь цен­ность, то и за них брал бы не мень­ше их сто­и­мо­сти. Таким обра­зом, чест­ным, пожа­луй, тебя мож­но назвать за то, что ты не обма­ны­ва­ешь людей с корыст­ной целью, но умным - нет, если твои зна­ния ниче­го не сто­ят.

( 13) Сократ на это отве­чал:

Анти­фонт! У нас при­ня­то думать, что из кра­соты и зна­ний мож­но делать рав­но и бла­го­род­ное и гнус­ное употреб­ле­ние. Так, кра­соту если кто про­да­ет за день­ги кому угод­но, того обзы­ва­ют рас­пут­ни­ком; а если кто зна­ет, что его любит чело­век бла­го­род­ный, хоро­ший и дела­ет это­го чело­ве­ка сво­им дру­гом, то мы счи­та­ем его нрав­ст­вен­ным. Точ­но так же, кто про­да­ет свои зна­ния за день­ги кому угод­но, тех обзы­ва­ют софи­ста­ми ; а кто, заме­тив в чело­ве­ке хоро­шие спо­соб­но­сти, учит его все­му хоро­ше­му, что зна­ет, и дела­ет сво­им дру­гом, про того мы дума­ем, что он посту­па­ет, как сле­ду­ет доб­ро­му граж­да­ни­ну. ( 14) Во вся­ком слу­чае, Анти­фонт, как дру­гие любят хоро­шую лошадь, соба­ку, пти­цу, так и я, да еще боль­ше, люб­лю доб­рых дру­зей, учу их все­му хоро­ше­му, что знаю, зна­ком­лю их с дру­ги­ми, от кото­рых, я думаю, они могут поза­им­ст­во­вать что-нибудь полез­ное для доб­ро­де­те­ли. Так­же кни­ги древ­них муд­ре­цов, в кото­рых они оста­ви­ли нам свои сокро­ви­ща, я рас­кры­ваю и читаю вме­сте с дру­зья­ми, и, если мы нахо­дим что-нибудь полез­ное, мы заим­ст­ву­ем это и счи­та­ем боль­шой выго­дой для себя, что ста­но­вим­ся друг дру­гу полез­ны.

Когда я слы­шал такие раз­го­во­ры, мне каза­лось, что и сам он - счаст­ли­вый чело­век и что слу­ша­те­лей сво­их ведет к нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству.

( 15) В дру­гой раз как-то Анти­фонт спро­сил его, поче­му он, думая, что дела­ет дру­гих спо­соб­ны­ми к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, сам не зани­ма­ет­ся ею, если прав­да, что в ней смыс­лит.

Сократ отве­чал:

А в каком слу­чае, Анти­фонт, я боль­ше зани­мал­ся бы государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, - если бы один зани­мал­ся ими, или если бы забо­тил­ся, чтобы было как мож­но боль­ше людей, спо­соб­ных зани­мать­ся ими?

Гла­ва 7
[О хва­стов­стве]

( 1) Посмот­рим так­же, не вну­шал ли он сво­им собе­сед­ни­кам стрем­ле­ния к доб­ро­де­те­ли тем, что удер­жи­вал их от хва­стов­ства.

Он все­гда гово­рил, что нет луч­ше­го пути к сла­ве, как сде­лать­ся на самом деле хоро­шим в том, в чем хочешь казать­ся хоро­шим. ( 2) Исти­ну это­го тези­са он дока­зы­вал так.

Пред­ста­вим себе, - гово­рил он, - что надо делать чело­ве­ку, кото­рый хотел бы иметь репу­та­цию хоро­ше­го флей­ти­ста, если он на самом деле не таков. Не сле­ду­ет ли ему под­ра­жать хоро­шим флей­ти­стам в том, что не име­ет пря­мо­го отно­ше­ния к искус­ству? Преж­де все­го, так как они име­ют кра­си­вые одеж­ды и ходят в сопро­вож­де­нии мас­сы слуг, то и ему надо обза­ве­стись тем же. Далее, посколь­ку тол­па их пре­воз­но­сит, сле­ду­ет и ему при­об­ре­сти себе поболь­ше хва­ли­те­лей . Но за самое дело нигде не сле­ду­ет брать­ся: ина­че он сей­час же ока­жет­ся в смеш­ном поло­же­нии, и все увидят, что он - не толь­ко пло­хой флей­тист, но еще и хва­стун. Но, если он рас­хо­дов нести будет мно­го, а поль­зы полу­чать ника­кой не будет, да сверх того еще будет иметь дур­ную репу­та­цию, не будет ли жизнь его тяже­лой, убы­точ­ной, все­ми осме­ян­ной? ( 3) Подоб­ным обра­зом вооб­ра­зим себе, что слу­чи­лось бы с чело­ве­ком, кото­рый хотел бы казать­ся хоро­шим вое­на­чаль­ни­ком или руле­вым, не будучи таким на самом деле. Если бы он, желая казать­ся спо­соб­ным к этой дея­тель­но­сти, не мог убедить в этом дру­гих, раз­ве не было бы это для него горем, а если бы убедил, то еще боль­шим несча­сти­ем? Ведь несо­мнен­но, что, полу­чив назна­че­ние пра­вить рулем или коман­до­вать вой­ском, чело­век неуме­ю­щий был бы при­чи­ной гибе­ли тех, кого вовсе не хотел бы губить, а на себя навлек бы позор и горе.

( 4) Точ­но так же, дока­зы­вал он, невы­год­но счи­тать­ся бога­тым, храб­рым, силь­ным, не будучи тако­вым: к ним предъ­яв­ля­ют тре­бо­ва­ния, гово­рил он, пре­вы­шаю­щие их силы, и, если они не могут их испол­нить, хотя счи­та­ют­ся к тому спо­соб­ны­ми, то снис­хож­де­ния они не полу­чат.

( 5) Мошен­ни­ком назы­вал он нема­лым и того, кто полу­чит от кого-нибудь с его согла­сия день­ги или иму­ще­ство и не воз­вра­тит это­го; но вели­чай­шим мошен­ни­ком назы­вал он того, кто, на самом деле будучи ниче­го не сто­я­щим чело­ве­ком, суме­ет всех про­ве­сти, убедив в сво­ей спо­соб­но­сти сто­ять во гла­ве государ­ства.

Вот таки­ми раз­го­во­ра­ми, каза­лось мне, он удер­жи­вал сво­их собе­сед­ни­ков от хва­стов­ства.

ПРИМЕЧАНИЯ

Гла­ва 1

Сло­во «при­бли­зи­тель­но» пока­зы­ва­ет, что Ксе­но­фонт не имел под­лин­но­го тек­ста жало­бы; веро­ят­но, он узнал его по сооб­ще­нию кого-либо из зна­ко­мых; но он оди­на­ков с под­лин­ным, как его переда­ет со слов Фаво­ри­на Дио­ген Лаэрт­ский (раз­но­гла­сие лишь в одном сло­ве).

В под­лин­ни­ке «δαι­μόνιον », что бук­валь­но зна­чит «боже­ст­вен­ное». Како­ва сущ­ность это­го демо­ния, было непо­нят­но уже уче­ни­кам Сокра­та. В «Защи­те», пара­граф 12, Сократ сам опре­де­ля­ет его как «голос бога, ука­зы­ваю­щий, что сле­ду­ет делать». В «Вос­по­ми­на­ни­ях» Ксе­но­фонт гово­рит (ниже, пара­граф 4), что бла­го­да­ря ука­за­ни­ям это­го голо­са он давал сове­ты дру­зьям и все­гда сове­ты эти оправ­ды­ва­лись. Таким обра­зом, по сло­вам Ксе­но­фон­та, Сократ при­зна­вал за собою дар про­ро­че­ства. Но свиде­тель­ство Пла­то­на гла­сит совер­шен­но ина­че. Он ниче­го не сооб­ща­ет ни о пред­ска­за­ни­ях, ни о поло­жи­тель­ных веле­ни­ях, обра­щен­ных к Сокра­ту, ни о каких бы то ни было сове­тах дру­зьям. «У меня это нача­лось с дет­ства, - гово­рит Сократ в Пла­то­но­вой “Апо­ло­гии” (31d), - явля­ет­ся какой-то голос и, когда явит­ся, все­гда отвра­ща­ет меня от того, что я наме­ре­ва­юсь делать, и нико­гда не побуж­да­ет». Неко­то­рые счи­та­ют этот демо­ний за пред­чув­ст­вие или голос сове­сти. [Плу­тарх в сво­ем диа­ло­ге «О Сокра­то­вом демо­нии» (гл. 10) рас­ска­зы­ва­ет такой инте­рес­ный слу­чай (может быть, анек­дот). Одна­жды Сократ шел со сво­и­ми дру­зья­ми; им надо было даль­ше идти по одной ули­це. Вдруг Сократ оста­но­вил­ся, углу­бил­ся в себя, потом, ссы­ла­ясь на ука­за­ние демо­ния, пошел по дру­гой ули­це, позвав­ши назад и тех, кото­рые успе­ли уже прой­ти несколь­ко впе­ред по пер­во­му направ­ле­нию; но неко­то­рые из них не послу­ша­лись и пошли пря­мым путем, чтобы дока­зать лжи­вость демо­ния. Вне­зап­но навстре­чу им попа­лось ста­до покры­тых гря­зью сви­ней; посто­ро­нить­ся от них некуда было; одних сви­ньи опро­ки­ну­ли, дру­гих выпач­ка­ли гря­зью. - И. М. , А. С. ]

Ксе­но­фонт счи­та­ет демо­ний Сокра­та глав­ным осно­ва­ни­ем для обви­не­ния в том, что он вво­дит новые боже­ства, т. е. как буд­то допус­ка­ет, что были и дру­гие пово­ды для это­го; но нам реши­тель­но ниче­го не извест­но дру­го­го, что мог­ло бы подать повод к это­му.

Гре­ки вери­ли в пол­ную зави­си­мость всех явле­ний при­ро­ды и всей чело­ве­че­ской жиз­ни от воли богов и в то, что боги ино­гда откры­ва­ют свою волю чело­ве­ку посред­ст­вом раз­ных зна­ме­ний. К чис­лу явле­ний, посред­ст­вом кото­рых мож­но узнать волю богов, отно­сят­ся голо­са, сны, при­ме­ты, жерт­вы и вещие пти­цы. Под голо­са­ми разу­ме­лись слу­чай­но услы­шан­ные сло­ва людей, напри­мер про­хо­жих на ули­це. Так, Одис­сей, наме­ре­ва­ясь про­из­ве­сти изби­е­ние жени­хов Пене­ло­пы, услы­шал голос слу­жан­ки, желав­шей гибе­ли жени­хов («Одис­сея» XX 98 и след.), и при­нял это за доб­рое пред­зна­ме­но­ва­ние. Гада­ние по пти­цам было осно­ва­но на вере, что пти­цы, под­ни­ма­ясь высо­ко над зем­лею, при­бли­жа­ют­ся к небес­ным жили­щам богов и пото­му, пре­иму­ще­ст­вен­но пред дру­ги­ми живы­ми суще­ства­ми, явля­ют­ся вест­ни­ка­ми воли богов. При их появ­ле­нии наблюда­лось мно­же­ство спе­ци­аль­ных при­мет как отно­си­тель­но рода птиц, так и отно­си­тель­но спо­со­ба их поле­та, места появ­ле­ния, кри­ка и т. д. Наи­бо­лее вещи­ми счи­та­лись орел, кор­шун, ворон и воро­на. Наряду с гада­ни­ем по пти­цам было рас­про­стра­не­но гада­ние по раз­ным метео­ро­ло­ги­че­ским и аст­ро­но­ми­че­ским явле­ни­ям (что в нашем месте разу­ме­ет­ся под сло­вом «при­ме­ты»), како­вы гром, мол­ния, сол­неч­ные и лун­ные затме­ния, коме­ты, падаю­щие звезды и т. п. Напро­тив, гада­ние по звездам (все, что отно­сит­ся к аст­ро­ло­гии) в цве­ту­щие вре­ме­на Элла­ды почти не было извест­но. Аст­ро­ло­ги­че­ские пред­ска­за­ния ста­ли рас­про­стра­нять­ся толь­ко со вре­ме­ни Алек­сандра Македон­ско­го и не вошли в состав рели­ги­оз­но­го куль­та. Гада­ния по жерт­вам были глав­ным обра­зом двух видов: а) наблюде­ние и объ­яс­не­ние раз­лич­ных зна­ков при закла­нии живот­но­го и горе­нии жерт­вен­ных частей; б) гада­ния по внут­рен­но­стям жерт­вен­ных живот­ных. При жерт­во­при­но­ше­ни­ях наблюда­лось мно­го при­зна­ков, из кото­рых выво­ди­лись хоро­шие или дур­ные пред­зна­ме­но­ва­ния. Так, напри­мер, счи­та­ли очень хоро­шим зна­ме­ни­ем, если живот­ное доб­ро­воль­но шло к алта­рю и даже кив­ком голо­вы дава­ло согла­сие на уби­е­ние (чего, впро­чем, дости­га­ли малень­ки­ми хит­ро­стя­ми), и, напро­тив, дур­ным, если оно упи­ра­лось; еще хуже было, если оно выры­ва­лось и убе­га­ло от жерт­вен­ни­ка и т. п.

«Я нико­гда не был ничьим учи­те­лем, - гово­рит Сократ в Пла­то­но­вой “Апо­ло­гии” (33a). - Если кто хотел слу­шать, что я гово­рю, и видеть, что я делаю, моло­дой ли, пожи­лой ли, я нико­му нико­гда не отка­зы­вал». Поэто­му и Ксе­но­фонт нико­гда не назы­ва­ет собе­сед­ни­ков Сокра­та уче­ни­ка­ми, а по боль­шей части употреб­ля­ет выра­же­ние «нахо­див­ши­е­ся с Сокра­том». Я пере­во­жу это сло­ва­ми: «дру­зья», «собе­сед­ни­ки» и т. п.

Под «необ­хо­ди­мы­ми» дела­ми разу­ме­ют­ся дела обы­ден­ные, исход кото­рых уже по опы­ту изве­стен.

При­ме­ром это­го может слу­жить сам Ксе­но­фонт, кото­ро­му Сократ посо­ве­то­вал обра­тить­ся к ора­ку­лу для реше­ния вопро­са, сле­ду­ет ли ему ехать к Киру. См. выше био­гра­фию Ксе­но­фон­та.

В этой фра­зе в ори­ги­на­ле есть «ана­ко­луф», т. е. непра­виль­ное постро­е­ние; оно остав­ле­но мною и в пере­во­де.

Фра­зу при­шлось менять, посколь­ку у С. И. Соболев­ско­го - неболь­шой про­пуск, так что не берем­ся отве­чать за точ­ность переда­чи ана­ко­лу­фа. (Прим. И. И. Махань­ко­ва).

Сократ име­ет в виду воз­мож­ность изгна­ния из оте­че­ства «вли­я­тель­ных лиц», при­чем той же уча­сти под­верг­нет­ся и их род­ст­вен­ник.

По сло­вам Геро­до­та (II 109), гре­ки заим­ст­во­ва­ли у вави­ло­нян сол­неч­ные часы, сол­неч­ный пока­за­тель и деле­ние дня на две­на­дцать частей. Тем не менее в повсе­днев­ной жиз­ни вре­мя опре­де­ля­ли не часа­ми, а более общи­ми обо­зна­че­ни­я­ми: утро, когда пло­щадь быва­ет пол­на наро­да, пол­день, вре­мя после полу­дня, сумер­ки. Вре­мя, когда пло­щадь быва­ет пол­на наро­да, соот­вет­ст­ву­ет при­бли­зи­тель­но нашим 10- 12 часам утра.

Сло­во «кос­мос» (греч. κόσ­μος ) бук­валь­но зна­чит «порядок». Пифа­гор пер­вый стал употреб­лять его в смыс­ле «все­лен­ная», вслед­ст­вие гос­под­ст­ву­ю­ще­го в ней поряд­ка. В таком зна­че­нии это сло­во пере­шло в фило­соф­ский язык, напри­мер к Пла­то­ну, где оно озна­ча­ет отча­сти «миро­вой порядок», отча­сти «все­лен­ная», отча­сти «мир» (в про­ти­во­по­лож­ность зем­ле), «небо». У Ари­сто­те­ля кос­мос есть «мир» и «миро­вой порядок», при­чем кос­мос про­стран­ст­вен­но рас­па­да­ет­ся на под­лун­ный мир и гор­ний - над­лун­ный. У сто­и­ков кос­мос име­ет тро­я­кое зна­че­ние: «душа мира» (боже­ство), «мир» (как бла­го­устро­ен­ная систе­ма небес­ных тел), «миро­вое целое» (состо­я­щее из соеди­не­ния миро­вой души и миро­во­го тела). В смыс­ле «зем­ля», в каком смыс­ле и мы употреб­ля­ем сло­ва «мир», «все­лен­ная», сло­во «кос­мос» ста­ло употреб­лять­ся лишь после эпо­хи Пто­ле­ме­ев, напри­мер в язы­ке «Ново­го Заве­та».

Об отно­ше­нии Сокра­та к физи­че­ским нау­кам см. введе­ние к «Вос­по­ми­на­ни­ям», а так­же IV 7, 2 сл.

Что мир состав­ля­ет одно целое, учи­ли Фалес, Пифа­гор и дру­гие; что он состав­лен из бес­чис­лен­но­го мно­же­ства неде­ли­мых частиц (ато­мов), было мне­ни­ем Лев­кип­па и Демо­кри­та.

Что все веч­но дви­жет­ся и рож­да­ет­ся, учил Герак­лит; что ничто нико­гда не дви­жет­ся и не рож­да­ет­ся, учил Зенон.

Афин­ский Совет пяти­сот делил­ся на 10 сек­ций по 50 чело­век, при­над­ле­жав­ших к одной филе, кото­рые состав­ля­ли посто­ян­ную комис­сию. Каж­дая такая сек­ция по оче­реди заве­до­ва­ла дела­ми в тече­ние деся­той части года (35- 36 дней), под­готов­ля­ла пред­ло­же­ния для вне­се­ния в Совет, созы­ва­ла и руко­во­ди­ла заседа­ни­я­ми Сове­та и Народ­но­го собра­ния. Эти 50 чело­век назы­ва­лись при­та­на­ми. Из при­та­нов еже­днев­но изби­рал­ся на сут­ки «эпи­стат», кото­рый может быть назван пре­зи­ден­том Афин­ской рес­пуб­ли­ки. Он пред­седа­тель­ст­во­вал в Сове­те и в Народ­ном собра­нии и пред­ла­гал на бал­ло­ти­ров­ку вновь вне­сен­ные пред­ло­же­ния. Если же он нахо­дил, что такое пред­ло­же­ние про­ти­во­ре­чит зако­нам, то мог не ста­вить его на голо­со­ва­ние.

В 406 году, в кон­це июля или в нача­ле авгу­ста, афин­ский флот одер­жал бле­стя­щую победу над пело­пон­нес­ским при Арги­нус­ских ост­ро­вах (близ ост­ро­ва Лес­боса). Но послед­ст­вия этой победы были самые неожидан­ные: победи­те­лей-стра­те­гов в Афи­нах ожида­ли вме­сто награ­ды суд и казнь. Дело в том, что победа сопро­вож­да­лась тяж­ки­ми поте­ря­ми: не менее 12 судов, попор­чен­ных и не год­ных к пла­ва­нию, носи­лись после сра­же­ния по вол­нам; на этих судах были живые люди. После сра­же­ния стра­те­ги пору­чи­ли Фера­ме­ну и Фра­си­бу­лу подать помощь потер­пев­шим кру­ше­ние и спа­сти кого мож­но. Но раз­ра­зив­ша­я­ся буря поме­ша­ла это­му. Таким обра­зом, не толь­ко не были ока­за­ны подо­баю­щие поче­сти пав­шим в бою, но мно­гие граж­дане погиб­ли не от руки вра­га и не в самом сра­же­нии, а уже после него, в вол­нах моря, пото­му что им не была ока­за­на помощь. В Афи­нах гово­ри­ли, что винов­ни­ки это­го - стра­те­ги, что они не при­ня­ли над­ле­жа­щих мер. Восемь стра­те­гов, участ­во­вав­ших в бит­ве, были сме­ще­ны. Двое из них, пред­чув­ст­вуя беду, не поеха­ли в Афи­ны; осталь­ные шесть яви­лись. Они были аре­сто­ва­ны и пре­да­ны суду. В Народ­ном собра­нии глав­ным обви­ни­те­лем их высту­пил Фера­мен, кото­рый, по-види­мо­му, опа­сал­ся, что вина падет на него, если не будут обви­не­ны стра­те­ги. При общем воз­буж­де­нии про­тив них они были лише­ны воз­мож­но­сти защи­щать­ся; их дело рас­смат­ри­ва­лось не обыч­ным судеб­ным путем, не в суде при­сяж­ных, а в Народ­ном собра­нии, при­чем вопре­ки обыч­но­му поряд­ку судо­про­из­вод­ства, по кото­ро­му сле­до­ва­ло судить каж­до­го винов­но­го инди­виду­аль­но, Совет пяти­сот пред­ло­жил голо­со­вать обо всех сра­зу. Сократ, быв­ший в этот день эпи­ста­том, отка­зал­ся поста­вить это пред­ло­же­ние на голо­со­ва­ние. Одна­ко оно было при­ня­то Народ­ным собра­ни­ем. [Надо заме­тить, что в нашем месте Ксе­но­фонт, по-види­мо­му, невер­но назы­ва­ет Сокра­та эпи­ста­том: сам он в сво­ей «Исто­рии Гре­ции» (I 7, 14) гово­рит толь­ко, что Сократ был одним из при­та­нов; так­же в Пла­то­но­вой «Апо­ло­гии» (32) Сократ назы­ва­ет себя един­ст­вен­ным из при­та­нов, вос­про­ти­вив­шим­ся неза­кон­но­му пред­ло­же­нию. Если Сократ был дей­ст­ви­тель­но эпи­ста­том и упор­ст­во­вал до кон­ца, то надо пред­по­ло­жить еще один про­ти­во­за­кон­ный момент в этом деле: кто-нибудь дру­гой поста­вил на голо­со­ва­ние пред­ло­же­ние Сове­та пяти­сот и вооб­ще руко­во­дил дей­ст­ви­я­ми Народ­но­го собра­ния. Подроб­нее об этом см. Bu­solt, «Grie­chi­sche Ge­schih­te», III, 1605- 1606. При­го­вор был смерт­ная казнь, кото­рая и была при­веде­на в испол­не­ние по отно­ше­нию к шести стра­те­гам, быв­шим нали­цо. - И. М. , А. С. ]

Гла­ва 2

Разу­ме­ют­ся атле­ты, обжор­ли­вость кото­рых вошла в посло­ви­цу.

Кого разу­ме­ет Ксе­но­фонт под сло­вом «обви­ни­тель»? У ста­рых чита­те­лей и ком­мен­та­то­ров не было сомне­ния, что он разу­ме­ет Меле­та. Но у новых кри­ти­ков очень рас­про­стра­не­но мне­ние, что в 1, 2, 9, 12, 26, 49, 51, 52, 56, 58 под обви­ни­те­лем разу­ме­ет­ся Поли­крат, о кото­ром я упо­ми­нал во введе­нии. Впер­вые это мне­ние выска­зал извест­ный гол­ланд­ский кри­тик Кобет в кни­ге «No­vae lec­tio­nes», 1858, стр. 664 и след. Поли­крат был софист, напи­сав­ший в кон­це девя­но­стых годов IV века до н. э. пам­флет «Обви­не­ние Сокра­та». Он до нас не дошел, но о содер­жа­нии его мож­но судить по сочи­не­нию Либа­ния, софи­ста и рито­ра IV века н. э., «Апо­ло­гия Сокра­та», кото­рая напи­са­на (как и Пла­то­но­ва «Апо­ло­гия») в виде речи, про­из­не­сен­ной на суде одним дру­гом Сокра­та в его защи­ту. Поли­крат в ней, конеч­но, не упо­ми­на­ет­ся; но кри­ти­ки пред­по­ла­га­ют, что в этой «Апо­ло­гии» Либа­ний опро­вер­га­ет дово­ды его. Гипо­те­за - очень ост­ро­ум­ная; но так как о содер­жа­нии Поли­кра­то­ва пам­фле­та мы ниче­го не зна­ем (кро­ме того, что Исо­крат при­во­дит из него об Алки­виа­де), то все рас­суж­де­ние постро­е­но на догад­ках и пото­му про­бле­ма­тич­но. Вслед­ст­вие это­го дале­ко не все уче­ные и после Кобе­та верят в эту гипо­те­зу. В дока­за­тель­ство того, что Ксе­но­фонт в ука­зан­ных сей­час местах име­ет в виду Поли­кра­та, при­во­дят меж­ду про­чим то, что в них обви­ни­тель обо­зна­ча­ет­ся сло­вом κα­θήγο­ρος , а там, где речь идет несо­мнен­но о Меле­те и его това­ри­щах, употреб­ля­ет­ся сло­во γρα­ψάμε­νος (I 2, 64) и γρα­ψάμε­νοι (I 1, 1). Я счи­таю эту гипо­те­зу не дока­зан­ной; это - толь­ко одна из воз­мож­но­стей. Ука­жу дру­гую воз­мож­ность (нисколь­ко не думая при­да­вать ей реши­тель­но­го зна­че­ния). В лек­си­коне Суды есть сооб­ще­ние, что Поли­крат напи­сал две речи про­тив Сокра­та - для Ани­та и Меле­та; дру­гие позд­ние авто­ры тоже с неко­то­ры­ми вари­а­ци­я­ми переда­ют подоб­ное изве­стие. Кри­ти­ки отвер­га­ют эти изве­стия (Кобет даже с бра­нью по адре­су этих авто­ров, назы­вая их ster­co­reos ho­mi­nes - гнус­ные люди (лат.)). Одна­ко раз­ве есть в этих изве­сти­ях что-нибудь абсо­лют­но невоз­мож­ное? Напро­тив, очень веро­ят­но, что Анит, коже­вен­ный тор­го­вец, закля­тый враг софи­стов, чело­век огра­ни­чен­ный (по харак­те­ри­сти­ке у Пла­то­на), веро­ят­но, мало обра­зо­ван­ный, не сам сочи­нил речь для про­из­не­се­ния на суде про­тив Сокра­та, а обра­тил­ся за помо­щью к «лого­гра­фу», спе­ци­а­ли­сту по напи­са­нию судеб­ных речей (см. о лого­гра­фах введе­ние к мое­му пере­во­ду речей Лисия, стр. 13 и след.). Таким лого­гра­фом и мог быть Поли­крат, «искус­ный ритор» (у Свиды); извест­ный в древ­но­сти пам­флет его мог быть вто­рым изда­ни­ем этой речи (с каки­ми-нибудь добав­ле­ни­я­ми и изме­не­ни­я­ми), вслед­ст­вие чего аргу­мен­ты, при­веден­ные в нем, вполне сов­па­да­ют с аргу­мен­та­ми речи, про­из­не­сен­ной Ани­том на суде. По пред­по­ло­же­нию кри­ти­ков, пам­флет Поли­кра­та имел фор­му речи, про­из­не­сен­ной имен­но Ани­том. Таким обра­зом, «обви­ни­тель» у Ксе­но­фон­та в ука­зан­ных местах, может быть, и есть Анит. Ввиду спор­но­сти это­го вопро­са я пере­вел сло­ва γρα­ψάμε­νος и κα­θήγο­ρος раз­ны­ми тер­ми­на­ми: «кто воз­будил судеб­ный про­цесс» и «обви­ни­тель».

По афин­ским зако­нам, долж­ност­ные лица назна­ча­лись или по выбо­ру в Народ­ном собра­нии, или по жре­бию. По выбо­ру заме­ща­лись лишь немно­гие долж­но­сти, тре­бо­вав­шие поли­ти­че­ской или воен­ной опыт­но­сти или каких-либо спе­ци­аль­ных позна­ний, напри­мер воен­ные началь­ни­ки, финан­со­вые чинов­ни­ки; осталь­ные долж­но­сти заме­ща­лись по жре­бию. Но и в том и в дру­гом слу­ча­ях кан­дидат на какую-либо долж­ность под­вер­гал­ся до вступ­ле­ния в нее «доки­ма­сии», т. е. испы­та­нию, при кото­ром обра­ща­лось вни­ма­ние не на спо­соб­но­сти кан­дида­та, зна­ние им зако­нов и обя­зан­но­стей служ­бы, а на поведе­ние, граж­дан­ские пра­ва и соот­вет­ст­вие неко­то­рым фор­маль­ным усло­ви­ям, тре­бо­вав­шим­ся для дан­ной долж­но­сти. В таком заме­ще­нии долж­но­стей по жре­бию древ­ние виде­ли гаран­тию демо­кра­ти­че­ско­го равен­ства: Ари­сто­тель, напри­мер, опре­де­ля­ет демо­кра­тию как «государ­ст­вен­ное устрой­ство, в кото­ром делят долж­но­сти по жре­бию» («Рито­ри­ка» I 8, 1365 b 32). Одна­ко такой спо­соб употреб­лял­ся и в оли­гар­хи­ях. Введе­ние жре­бия как инсти­ту­та было тес­но свя­за­но с рели­ги­оз­ны­ми веро­ва­ни­я­ми: это был выбор, ука­зан­ный бога­ми; введе­ние жре­бия долж­но быть при­пи­са­но не Кли­сфе­ну или Ари­сти­ду, а отне­се­но к гораздо более древ­ней эпо­хе, когда рели­гия вооб­ще ока­зы­ва­ла несрав­нен­но более непо­сред­ст­вен­ное вли­я­ние на все государ­ст­вен­ные учреж­де­ния и когда все маги­ст­ра­ты еще были обле­че­ны жре­че­ским досто­ин­ст­вом. Жере­бьев­ка про­из­во­ди­лась так: ста­ви­ли два сосуда, из кото­рых в одном были таб­лич­ки с име­на­ми кан­дида­тов на долж­но­сти, в дру­гом - соот­вет­ст­вен­ное коли­че­ство белых и чер­ных бобов; в одно вре­мя выни­ма­лись таб­лич­ка и боб; белый боб был изби­ра­тель­ный, чер­ный - неиз­би­ра­тель­ный.

Кри­тий - родил­ся око­ло 460 года, был богат, зна­тен (см. ниже, пара­граф 25). В 411 году был чле­ном оли­гар­хи­че­ской кол­ле­гии Четы­рех­сот. В 407 году был изгнан из Афин и уда­лил­ся в Фес­са­лию, где воз­му­щал пене­стов (кре­пост­ных, вро­де спар­тан­ских ило­тов) про­тив круп­ных земле­вла­дель­цев с целью про­из­ве­сти там государ­ст­вен­ный пере­во­рот и учредить демо­кра­тию, хотя сам был ярым вра­гом демо­кра­тии. В 404 году он вер­нул­ся в Афи­ны и был гла­вою кол­ле­гии Трид­ца­ти. В 403 году был убит в сра­же­нии с Пирей­ской пар­ти­ей при Муни­хии. Подроб­нее см. введе­ние к речи XII Лисия в моем пере­во­де, стр. 163- 172.

Алки­ви­ад - родил­ся неза­дол­го до 450 года, был богат и зна­тен. По смер­ти отца в 447 году он вос­пи­ты­вал­ся у сво­е­го род­ст­вен­ни­ка и опе­ку­на Перик­ла. В 432 году участ­во­вал вме­сте с Сокра­том в сра­же­нии при Поти­дее, а в 424 году с ним же в сра­же­нии при Делии, потом был несколь­ко раз стра­те­гом. В 415 году был отправ­лен в долж­но­сти стра­те­га в Сици­лий­скую экс­пе­ди­цию, но, так как на него пало подо­зре­ние в изуро­до­ва­нии герм, то был ото­зван обрат­но в Афи­ны. По пути ему уда­лось бежать. Он был заоч­но осуж­ден, пере­шел на сто­ро­ну спар­тан­цев и при­чи­нил мно­го зла сво­е­му оте­че­ству; меж­ду про­чим в 413 году посо­ве­то­вал им занять в Атти­ке Деке­лею, откуда они дела­ли набе­ги на стра­ну. После неудач­но­го для спар­тан­цев сра­же­ния при Миле­те в 412 году спар­тан­цы ста­ли отно­сить­ся к нему с подо­зре­ни­ем и хоте­ли его убить. Он бежал к пер­сид­ско­му сатра­пу Тис­са­фер­ну, с его помо­щью стал вредить спар­тан­цам и обра­тил­ся к стра­те­гам, началь­ст­во­вав­шим над афин­ским фло­том при Само­се, с пред­ло­же­ни­ем вме­сто нена­вист­ной для него со вре­ме­ни его осуж­де­ния в 415 году демо­кра­тии вве­сти в Афи­нах ари­сто­кра­ти­че­ское прав­ле­ние, обе­щая в слу­чае тако­го пере­во­рота убедить Тис­са­фер­на ока­зать помощь афи­ня­нам (в нояб­ре 412 года). Но толь­ко после паде­ния оли­гар­хии Четы­рех­сот Алки­ви­ад был вос­ста­нов­лен в пра­вах летом 411 года, одна­ко в тече­ние 4 лет не воз­вра­щал­ся в Афи­ны, а вел вой­ну со спар­тан­ца­ми. Одер­жан­ные им победы доста­ви­ли ему боль­шую популяр­ность: он с три­ум­фом воз­вра­тил­ся в Афи­ны, после чего был избран стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми (в июне 408 года). Одна­ко пер­вая же неуда­ча в дей­ст­ви­ях флота при Нотии сра­зу лиши­ла его популяр­но­сти (осе­нью 407 года). На после­до­вав­ших вско­ре после это­го выбо­рах стра­те­гов он не был более избран и доб­ро­воль­но уда­лил­ся вновь в изгна­ние в Хер­со­нес Фра­кий­ский (тепе­реш­ний полу­ост­ров Гал­ли­по­ли) - на этот раз навсе­гда. Когда Афи­ны были взя­ты спар­тан­ца­ми в 404 году, Алки­ви­ад, счи­тая бере­га Фра­кии недо­ста­точ­но без­опас­ным для себя убе­жи­щем, уда­лил­ся в Азию к сатра­пу Фар­на­ба­зу и там пал от рук подо­слан­ных убийц, при­чем ини­ци­а­ти­ва его убий­ства, по-види­мо­му, исхо­ди­ла от Кри­тия. Подроб­нее см. введе­ние к речи XII Лисия в моем пере­во­де, стр. 152- 172.

Разу­ме­ют­ся выво­ды, кото­рые делал Сократ из при­во­ди­мых им при­ме­ров, - о спра­вед­ли­во­сти, бла­го­че­стии и т. д.

Сло­во «τύ­ραν­νος » пер­во­на­чаль­но не име­ло того оттен­ка жесто­ко­сти, кото­рый оно полу­чи­ло впо­след­ст­вии и кото­рый име­ет наше сло­во «тиран»; оно обо­зна­ча­ло тако­го вер­хов­но­го вла­сти­те­ля, кото­рый дости­гал вла­сти неза­кон­ным обра­зом и пра­вил наро­дом не по опре­де­лен­ным зако­нам, а по соб­ст­вен­но­му про­из­во­лу, т. е. был узур­па­то­ром вла­сти (см. ниже, IV 6, 12). Таким обра­зом, глав­ное зна­че­ние в этом сло­ве име­ла неза­кон­ность дости­же­ния вла­сти, а не спо­соб поль­зо­ва­ния ею; поэто­му самый жесто­кий пра­ви­тель не мог быть назван тира­ном, если он имел власть закон­ную; а такой срав­ни­тель­но крот­кий вла­сти­тель, как Писи­страт, был тира­ном, пото­му что неза­кон­но при­сво­ил себе власть.

Речь идет о законе, в силу кото­ро­го сын, дока­зав­ший, что отец его в уме рас­стро­ен и поэто­му неспо­со­бен управ­лять хозяй­ст­вом, мог воз­будить про­тив него иск перед судом при­сяж­ных и хода­тай­ст­во­вать о переда­че иму­ще­ства в свои руки. По одно­му изве­стию (не осо­бен­но досто­вер­но­му) поэт Софокл был при­вле­чен к суду сво­им сыном Иофон­том по иску о сума­сше­ст­вии. Софокл буд­то бы про­чел на суде отры­вок из толь­ко что сочи­нен­ной им тра­гедии «Эдип в Колоне» и этим дока­зал неосно­ва­тель­ность иска. По сло­вам Ксе­но­фон­та, обви­ни­тель Сокра­та гово­рил, что Сократ иска­жал смысл это­го зако­на, дока­зы­вая, что на осно­ва­нии его вся­кий чело­век с обра­зо­ва­ни­ем может заклю­чить в око­вы необ­ра­зо­ван­но­го.

«Работы и дни», ст. 311.

Цити­ру­е­мые сти­хи взя­ты из «Или­а­ды» II 188- 191 и 198- 202.

Из после­до­ва­те­лей Сокра­та Ари­стипп, осно­ва­тель Кирен­ской шко­лы, пер­вый, гово­рят, стал пре­по­да­вать фило­со­фию за день­ги.

Лих - совре­мен­ник Сокра­та, про­сла­вив­ший­ся во всей Элла­де щед­ро­стью, с кото­рою он уго­щал ино­стран­цев, при­ез­жав­ших в Спар­ту на празд­ник Гим­но­пе­дии. Празд­ник этот справ­лял­ся еже­год­но в июне в про­дол­же­ние 6- 10 дней в память спар­тан­цев, пав­ших в сра­же­нии при Фирее в Арго­лиде в 546 году.

Сте­ны домов дела­лись из дере­ва и необо­жжен­но­го кир­пи­ча и были настоль­ко мяг­ки, что воры их про­ка­пы­ва­ли.

Похи­ще­ние сво­бод­но­го граж­да­ни­на и про­да­жа его в раб­ство или похи­ще­ние раба у его вла­дель­ца счи­та­лось боль­шим пре­ступ­ле­ни­ем и кара­лось смерт­ной каз­нью. Были спе­ци­а­ли­сты, зани­мав­ши­е­ся таким гра­бе­жом; осо­бен­ной извест­но­стью в этом отно­ше­нии поль­зо­ва­лась Фес­са­лия.

Гла­ва 3

Пифия - жри­ца Апол­ло­на в Дель­фах.

Этот стих взят из «Работ и дней» Геси­о­да (ст. 336).

Кир­ка (Цир­цея), дочь Гелиоса (Солн­ца), - мифи­че­ская вол­шеб­ни­ца, жив­шая на ост­ро­ве Ээе, к кото­ро­му при­стал Одис­сей со сво­и­ми спут­ни­ка­ми при воз­вра­ще­нии из-под Трои. Его спут­ни­ки, кото­рых он послал на раз­вед­ку ост­ро­ва, вку­си­ли вол­шеб­но­го напит­ка, пред­ло­жен­но­го им Кир­кой, и после это­го обра­ти­лись в сви­ней - все, кро­ме одно­го Эври­ло­ха, кото­рый и при­нес эту весть Одис­сею. Одис­сей полу­чил от Гер­ме­са осо­бый корень «моли», кото­рый охра­нял его про­тив чар; поэто­му он выпил вол­шеб­ный напи­ток без вреда и потом заста­вил Кир­ку воз­вра­тить его спут­ни­кам чело­ве­че­ский образ. Об этом рас­ска­за­но в X песне «Одис­сеи» Гоме­ра.

Гла­ва 6

Софист Анти­фонт изве­стен толь­ко по это­му сочи­не­нию Ксе­но­фон­та. Неко­то­рые отож­дествля­ют его с ора­то­ром Анти­фон­том, дру­гие счи­та­ют их раз­ны­ми лица­ми.

Гима­тий - плащ, верх­няя одеж­да; хитон - ниж­няя одеж­да.

Сло­ва в фигур­ных скоб­ках запо­до­зре­ны боль­шин­ст­вом изда­те­лей как непо­д­лин­ные. (Прим. И. И. Махань­ко­ва).

Под сло­ва­ми «у нас» Сократ, веро­ят­но, разу­ме­ет обще­ст­вен­ное мне­ние, а не мне­ние толь­ко сво­е­го круж­ка.

Опла­чи­ва­е­мый труд счи­тал­ся в Афи­нах позо­ром для граж­да­ни­на; к нему может побудить его лишь самая насто­я­тель­ная край­ность, и такой труд изви­ня­ет­ся толь­ко общим бед­ст­ви­ем, вызван­ным Пело­пон­нес­ской вой­ной. Не толь­ко физи­че­ская работа, но даже и умст­вен­ная и худо­же­ст­вен­ная не поль­зо­ва­лись поче­том. Плу­тарх («Био­гра­фия Перик­ла», гл. 2) явля­ет­ся отлич­ным выра­зи­те­лем взглядов антич­но­го обще­ства: «Ни один спо­соб­ный юно­ша, - гово­рит он, - видев­ший в Писе (т. е. Олим­пии) Зев­са (разу­ме­ет­ся ста­туя Зев­са работы Фидия) или Геру в Арго­се (разу­ме­ет­ся ста­туя Геры работы Поли­кле­та), не поже­лал бы быть Фиди­ем или Поли­кле­том. И точ­но так же он не поже­лал бы быть Ана­кре­он­том, или Филе­том, или Архи­ло­хом, хотя и вос­хи­щал­ся их про­из­веде­ни­я­ми. Если нам нра­вит­ся какое-нибудь про­из­веде­ние искус­ства, то из это­го еще не сле­ду­ет, что тво­рец его досто­ин наше­го под­ра­жа­ния». Если с поня­ти­ем плат­но­го наем­но­го труда у мно­гих свя­зы­ва­лись ари­сто­кра­ти­че­ские пред­рас­суд­ки, то тор­го­вать сло­вом, а не делом, тор­го­вать муд­ро­стью каза­лось тоже пре­до­суди­тель­ным. Пого­ня за популяр­но­стью, ино­гда при­месь шар­ла­тан­ства, нако­нец самый образ жиз­ни этих стран­ст­ву­ю­щих про­фес­со­ров неред­ко воз­буж­да­ли недоб­ро­же­ла­тель­ство или иро­нию. Эти осо­бен­но­сти, несмот­ря на гро­мад­ный успех софи­стов, объ­яс­ня­ют несколь­ко пре­не­бре­жи­тель­ное отно­ше­ние к ним со сто­ро­ны обще­ства и даже со сто­ро­ны их поклон­ни­ков. Моло­дой Гип­по­крат, кото­рый еще до зари при­хо­дит будить Сокра­та, чтобы идти посмот­реть на зна­ме­ни­то­го Про­та­го­ра, крас­не­ет при одной мыс­ли, что его могут запо­до­зрить в жела­нии сде­лать­ся софи­стом, и гово­рит, что ему было бы стыд­но пред­ста­вить­ся сооте­че­ст­вен­ни­кам в этом каче­стве (Пла­тон «Про­та­гор» 312a), - выска­зы­вая ту же мысль, кото­рая выра­же­на Плу­тар­хом в при­веден­ной сей­час цита­те. Очень ярко выра­жа­ет Пла­тон неодоб­ре­ние софи­стам по пово­ду взи­ма­ния ими пла­ты за уче­ние, напри­мер в диа­ло­ге «Софист» (223- 224): «Софи­сти­ка ока­за­лась видом заня­тий: при­об­ре­тать, менять, про­да­вать, тор­го­вать духов­ны­ми това­ра­ми, и имен­но иссле­до­ва­ни­я­ми и зна­ни­я­ми, касаю­щи­ми­ся доб­ро­де­те­ли». О взглядах на труд см. ниже II 7, раз­го­вор с Ари­стар­хом, и «Домо­строй», гл. 4 и при­меч. 1 к ней.

Гла­ва 7

Нечто вро­де «кла­ке­ров». Такие «хло­паль­щи­ки» суще­ст­во­ва­ли и в древ­но­сти. У Луки­а­на в ста­тье «Учи­тель рито­ров», гл. 21, дает­ся такое настав­ле­ние рито­ру: «При­я­те­ли пусть посто­ян­но вска­ки­ва­ют [и топа­ют нога­ми в знак одоб­ре­ния] и пла­тят этим за обеды; если когда заме­тят, что ты запнешь­ся, пусть протя­нут руку помо­щи и дадут воз­мож­ность най­ти нуж­ное сло­во во вре­мя хва­леб­ных воз­гла­сов: тебе надо поза­бо­тить­ся и о том, чтобы обза­ве­стись соб­ст­вен­ным хором, пою­щим с тобою в лад».